- Василий Павлович, ваше детство и юность прошли в неспокойных городах Казани и Магадане. Улица на вас как-то повлияла?
- Конечно. Тогда жизнь подростков протекала в основном в проходных дворах. Изредка получалось пробиться в кинотеатр - без билета, конечно: карманных денег почти ни у кого не было. Иногда удавалось стрельнуть покурить у полублатных мальчишек, торговавших папиросами по рублю за штуку. Мы сбивались в стаи, которые между собой отчаянно враждовали. Ребята из интеллигентных семей держались друг за друга, развлекаясь играми в литературных мушкетеров или героев Джека Лондона.
- Какие-то случаи из жизни вам потом пригодились для творчества?
- В романе "Московская сага" я описал реальный эпизод: бунт огромного карантинного лагеря, расположенного в четырех километрах от Магадана. Заключенных туда конвоировали из порта. Недалеко от дома, где я жил, был санпропускник, и они долго сидели на корточках в ожидании своей очереди. Продезинфицировав, их гнали за город. На этой "пересылке" зэки старались задержаться подольше, ведь оттуда их рассылали по каким-то жутким шахтам. Когда в лагере вспыхнул бунт, зэки ринулись на город. И Магадану тогда не поздоровилось бы. Но у бунтовщиков не было возможности для маневра: вокруг сопки и только одна дорога - Колымское шоссе. Его перекрыла рота автоматчиков и буквально изрешетила пулями нападавших. Немногие оставшиеся в живых зэки прибежали обратно в лагерь и легли в койки. "Ничего не знаю, гражданин начальник, я спал", - так неуклюже они пытались себя спасти. Эту историю мне, девятикласснику, рассказал мой отчим, который был в том лагере врачом.
- А случилась ли сильная любовь, следы которой критики могли бы найти в женских образах вашей прозы?
- Не ищите. Хотя увлечения случались, но в сексуальном отношении мы были чудовищно безграмотными и очень инертными: девочки - фригидными, мальчики - неловкими. В отличие от современных подростков, спешащих все поскорее испытать. Но это уже другая крайность. Робкие поцелуи персонажей кинофильмов вызывали тогда невероятное возбуждение. Помню, мы с боем прорвались на какой-то трофейный фильм, где звезда третьего рейха Марика Рок, очень красивая блондинка, мылась в большой бочке, а потом выскакивала оттуда совершенно голая. Зрительный зал пришел в такой экстаз, который не удавалось вызвать даже картине "Взятие Берлина". К сожалению, вскоре местная цензура этот эпизод вырезала, но на черном рынке появились его размноженные кадры.
После войны произошло ханжеское разделение школ по половому признаку, а в Магадане, где было только одно школьное здание, мальчиков и девочек развели по разным классам. Мы виделись только на переменах. А в студенческие годы народ уже, конечно, распоясывался вовсю...
- А почему вы предпочли "распоясываться" в медицинском институте, а не где-нибудь на филологическом факультете?
- Это было требование мамы (Евгения Гинзбург, автор знаменитых лагерных мемуаров "Крутой маршрут". - А.С.) и отчима. С отцом-то я не мог видеться, он сидел в лагерях на Печоре. У мамы был колымский муж, "расконвоированный" доктор, которому разрешалось ходить по пациентам, но ночевать он должен был в том карантинном лагере. И они мне внушили: "В лагерях врачи спасаются". Я как сын видных "врагов народа" подпадал под указ, согласно которому меня должны были посадить по исполнении 20 лет. Такая превентивная мера. Я как раз был на третьем курсе и с ужасом ждал ареста. Но внезапно умер "Старик Онуфрий", как мы тогда называли Сталина, и все вокруг стало меняться.
От института я часто бывал на практике в больницах, потом четыре года проработал врачом, но пристрастие к медицине так в себе и не развил. Хотя мне нравилось работать руками: резать, сшивать раны, делать сложные уколы... Но в общем-то было скучно. Дольше всего я продержался в поселке Вознесение, что на Онежском озере. Я там был единственным доктором в больнице на 25 коек. Как только открывалась навигация и баржи, и лихтеры шли с Каспийского моря в Балтийское, так у нас появлялись "сложные случаи". То подгулявшая матросня выбросит за борт девку, и ее, кровоточащую от ножевых ран и вдребезги пьяную, нам с фельдшером приходилось вытаскивать с того света. То в местной бане уголовники ради смеха обварят крутым кипятком какого-нибудь своего товарища, и этого несчастного с кошмарными ожогами и в бессознательном состоянии привозят ко мне, мальчишке, который только окончил институт. Часто приходилось оперировать женщин, которым подпольные повитухи сделали неудачный аборт. После войны в Советском Союзе аборты были запрещены...
- Ваша первая повесть о врачах "Коллеги", опубликованная в 1960-м, имела шумный успех. По ней сняли фильм и поставили спектакли во многих театрах страны. Ваша жизнь круто изменилась: вы бросили медицину и переехали в столицу. Как удалось не погрязнуть в суетной богемной жизни?
- В Москву я переехал еще до публикации. Просто женился на московской барышне, с которой у нас был давний роман. А литературный успех действительно меня ошеломил. Жизнь куда-то стремительно понеслась: выступления, встречи, звонки, бесконечные дискуссии о молодом поколении... Я не всегда понимал, что происходит. В то же время мне претит и образ примерного шестидесятника, который все время сидит на кухне и обсуждает "проблемы". Я сам был жутким богемщиком. И едва не стал хроническим алкоголиком. Но, к счастью, вовремя сумел побороть этот недуг. Меня спас письменный стол. Я тогда уже очень много писал. Ежегодно выпускал по одной крупной вещи: "Звездный билет", "Апельсины из Марокко", "Пора, мой друг, пора"...
Привычка к многописанию осталась у меня на всю жизнь. Я люблю эту работу. Хотя должен признать, что сочинительство само по себе - довольно муторный процесс. Я знаю литераторов, талантливых и имеющих что сказать, которым очень трудно работается. А со стороны это вообще кажется чудом: садится человек перед листом чистой бумаги и начинает создавать невероятную виртуальную реальность. На своих университетских семинарах в Америке я 24 года подряд говорил молодым литераторам: трудно начинать, но еще труднее завершать. Если вы бросаете свои начальные, пусть даже и гениальные 15 страниц и уже не хотите к ним притрагиваться, вы вряд ли когда-нибудь станете настоящим писателем. Незавершенная вещь расслабляет и подавляет психику. Пусть финал будет неуклюжим, но осознание того, что работа выполнена, стимулирует на новые замыслы.
- Когда в 70-х вы участвовали в издании независимого литературного альманаха "Метрополь", то заявили: "В русской литературе идет своего рода колониальная война. Писатели пытаются отстоять автономию литературы, отделить ее от государства, как церковь". Уже 13 лет литература в России в этом смысле отделена от государства. Это ей пошло на пользу?
- Конечно. Слава Богу, все уже забыли что такое цензура, Главлит и отдел культуры ЦК партии. А то, что обрушились тиражи и обнищали писатели, так это часть мирового литературного процесса. Уверяю вас, нигде на Западе вы сегодня не найдете признаков борьбы литературных школ. Массовый читатель уже давно не интересуется литературой как способом самовыражения. Поэзия еще сохранилась как вдохновенное камлание, а самый востребованный жанр прозы - роман стал просто средством развлечения. Кстати сказать, так оно и было, когда роман только возник в средние века. Читатель страницами глотал занимательные истории: кто кого убил, полюбил, обманул...
Сейчас на огромном рынке появилась целая поросль качественных и талантливых стилизаторов, как, например, Борис Акунин. Они зарабатывают такие деньги, которые даже и не снились лауреатам сталинских премий. Не вижу в этом ничего хорошего, но и ничего плохого. Все-таки развлекательная литература лучше, чем отупляющая, какой в большинстве своем была проза соцреализма. Не думаю, что положение сейчас отчаянное. Рынок позволяет существовать и группе писателей, я себя к ним отношу, которые пишут для самовыражения. С этими книгами нужно оставаться наедине, перечитывать непонятую страницу, переосмысливать, бормотать фразу. Такой вот род активного чтения. Писатель должен быть не властителем дум, а их высвободителем. В читателе он должен видеть соавтора, согероя своих книг.
- Почему в ваших текстах нередко встречаются "крепкие выражения" и откровенно матерные слова?
- Я убежден, что русский мат способен обогатить произведение, хотя может и разрушить. Все зависит от чувства меры и от разных других причин, еще плохо изученных теорией прозы. Я недавно перелистал роман "Московская сага". И задумался над двумя вещами. Как много в экранизации потеряно интересных линий и образов. Авторы сериала почему-то до конца не использовали заложенные в моей прозе кинематографические возможности. Но в то же время мне показалось, что я там переборщил с матом. Слишком часто мои герои позволяют себе лишнего в выражениях. Однако поразмыслив, я понял, в чем дело. Когда ты пишешь о тех временах, ты невольно поглощен той стихией, и она не дает тебе соврать или залакировать что-то неприглядное. А язык тех лет возник под влиянием двух мощных институтов той жизни - лагеря, через который прошли десятки миллионов людей, и армии, в которой служил почти каждый мужчина. Ну как общество могло говорить по-другому? Вставляя в уста того или иного героя матерное слово, я не стремлюсь шокировать публику, это всего лишь изобразительное средство.
- Когда новогодний праздник был для вас самым удачным?
- В детстве они все удачные и необыкновенные. А когда человек взрослеет, единственный выход для него: радоваться радостью своих детей. Когда мой сын был маленьким и попросил подарить ему какую-то вещь, я возразил, что такую вещь ему уже покупал на Новый год. "Нет. Это мне Дед Мороз подарил", - убежденно парировал он. Правда, забавно?
Уходящий год был для меня насыщен интересными и значимыми событиями. Очень надеюсь, что и в будущем году случится что-нибудь хорошее.