Константин СЛУЧЕВСКИЙ
1837 - 1904
Знаете ли вы, что именем Случевского назван мыс
Константин СЛУЧЕВСКИЙ
1837 - 1904
Знаете ли вы, что именем Случевского назван мыс на острове в Карском море, сам же остров, нанесенный на карту молодым гидрологом А.В. Колчаком, долгое время носил имя будущего адмирала и Верховного правителя России?
В этом нет ничего удивительного. Будущий адмирал родился в семье инженера Обуховского сталелитейного завода. В квартире книги стояли на полках не только для красоты - их читали, декламируя особенно любимых: Пушкина и Тютчева. Когда юный Саша Колчак был зачислен в Морской кадетский корпус, многие его товарищи увлекались модным тогда Надсоном. А верный Пушкину и Тютчеву Саша нашел родственные им черты в Случевском - поэте с весьма переменчивой репутацией в критике.
Случевский в течение жизни раза три с перерывами был одним из самых читаемых поэтов России и несколько раз почти начисто забытым. Редкостная судьба. Достоевского то захватывали его стихи, то удручали заодно с их автором. Чересполосица славы и забвения Случевского обычно совпадала с чересполосицей самих его стихов - то великолепных, то безвкусных или просто скучных. Но репутация поэта не всегда зависит лишь от качества стихов - она зависит и от качества читателей. Качество читателей тоже может падать, и даже катастрофически.
Случевский как поэт формировался в годы упадка интереса к поэзии, когда всероссийское эхо было лишь у Некрасова, и более по причинам политическим, чем поэтическим. Но Некрасов, пытаясь спасти журнал, скомпрометировал себя одой Муравьеву в глазах своих прежде фанатичных поклонников из той вечной породы, о которой очень точно написал Пастернак: "И темными силами храма Он отдан подонкам на суд, И с пылкостью тою же самой, Как славили прежде, клянут". Бывшие обожатели Некрасова безжалостно доконали того, кого недавно сами же называли "совестью России". Надсон в силу камерности его стиля до этой роли явно не дотягивал. Поэтический идол разраставшегося движения народников рассыпался, а Случевский на роль идола не подходил, ибо близость к "сатрапам самодержавия" его компрометировала в воспаленных глазах печатавших листовки курсисток и обсыпанных прыщиками от нереализованных желаний юношей, спавших где-то в подполье на ядовито испаряющемся динамите, замотанном в мешковину.
Между тем Случевский, так и не заняв место Некрасова, многому научился у него. Например, в замечательной по замыслу, а порой и по исполнению поэме "В снегах". Но она в некоторых местах неуклюжа и даже несколько пародийна. Почему? Да потому, что ее стиль, в отличие от других стихов Случевского, был заимствован не у будущих поэтов, подготовленных его стихами, а у поэта, уже состоявшегося и совершенно далекого от него и судьбой, и характером. Нельзя быть неотъемлемой частью режима, членом правительства и одновременно "совестью нации". Это было неестественно, и потому рифмы и метафоры Случевского не могли так легко литься из-под пера, как у Пушкина, естественного даже в своей противоречивой роли государственника и мятежника одновременно. Гений - это высшая форма естественности. Гений - это слияние стиля жизни со стилем творчества.
Поэтому, как бы меня ни уверяла автор прелестной книги "Константин Случевский. Портрет на пушкинском фоне" - женщина с экзотическим именем Елена Тахо-Годи, что Случевский - это гений, чуть ли не равный Пушкину, я этого мнения разделить не могу, несмотря на всю мою любовь к герою ее книги и мое восхищение редкой по нынешним временам романтической влюбленностью критика в исследуемого поэта. (По этой же причине меня так приятно поразила книга Наталии Ивановой о Пастернаке, ибо я и заподозрить ранее не мог, что она может в кого-нибудь влюбиться.)
Быть автором отдельных гениальных стихов и быть гением - это все-таки разные вещи. Не стоит незаслуженно преувеличивать тех, кто был незаслуженно преуменьшен. У Случевского были проблески гениальности, и разве этого мало для нашего незабвения его имени? А то, что имя поэта время от времени ныряло в темную глубину нечитаемости, но потом все-таки выныривало, красноречиво говорит о его неслучайной писательской живучести.
Случевский родился в год смерти Пушкина и стал одним из самых преданных его ревнителей. Никто, пожалуй, столько не сделал, как Случевский, для увековечения памяти Пушкина, включая выбор именно опекушинского монумента и подготовку его торжественного открытия. Но многое Случевский сделал и своими лучшими стихами, сохранив пушкинскую ноту для поэтов XX века.
Константин Случевский с отличием окончил кадетский корпус, слушал лекции в университетах Европы, стал доктором философии. А чины и звания чего стоили - сначала статский советник, затем тайный советник, камергер, гофмейстер... На вицмундире уже места не было, куда ордена вешать...
А вот многие стихи были какие-то зябкие, сиротливые, замкнутые. Блестящая карьера сложилась сама по себе, а жизнь сердца была тускло-сумеречная, иногда почти загробная. Евгений Рейн точно сказал в интервью поэту Вячеславу Ладогину - владельцу прекрасного издательства "Летний сад", выпустившего однотомник Случевского: "Случевский, на мой взгляд, наиболее таинственная, нераскрытая фигура... Он расположился в такой "хронологически тусклой" части спектра русской поэзии... Случевский в чем-то предвосхитил собой поэзию начала двадцатого века... Его очень занимали темы смерти, увядания. Если Анненский при всей его гениальности был кровно связан с французскими символистами, то Случевский - поэт абсолютно оригинальный".
Но я не согласен с Рейном, что Случевский "создал собственную поэтику, которая во многом построена на прозаизации стиха. У него нет в помине той пушкинской легкости, которая характеризует поэзию Золотого века: он поэт тяжеловесный... " Это в полной мере относится к Борису Слуцкому, но не к его полуоднофамильцу.
Рейн подразумевает, что прозаизация стиха у Случевского была продуманной, если не сказать - умышленной. А мне кажется, так получалось помимо его воли именно из-за трагического несовпадения внешней и внутренней жизней. У Случевского все разломилось надвое. Его вицмундирное бытие одновременно и давало ему независимость, и отбирало ее. Он еще в ранних стихах понял, что за привилегии приходится расплачиваться ложью. "За то, что вы всегда от колыбели лгали, А может быть, и не могли не лгать... Обманутая жизнь не даст вам ничего!" Позднее он пытался расплачиваться за ложь ежедневной жизни горькой, подчас безнадежно отчаявшейся правдой стихов, но написанные бессонной ночью стихи не меняли служебную жизнь, начинавшуюся с утра. Тогда он тоскливо спрашивал себя: "Да кто ж, поистине, скажите, кто из нас За долгий срок не потемнел душою?"
Живым Случевский чувствовал себя, лишь когда занимался тем, в чем видел единственный смысл своей жизни - а это была только поэзия. Однако и снятый вицмундир осязаемо сдавливал грудь, не давал свободно дышать даже в минуты поэтического вдохновения, к несчастью, спасительного не всегда и не до конца. Но это вовсе не означает, что само дарование Случевского было тяжеловесным - тяжеловесной оказалась его раздвоенная жизнь, в зародыше подавлявшая саму возможность легкости. Иногда все-таки душа продиралась сквозь висящие на ней пожалованные побрякушки и начинала летать, да еще как - воздушнейше!
Таково феноменальное по красоте полета стихотворение о Ярославне - лучшая в русской поэзии фантазия на тему "Слова о полку Игореве". Никакая проза тут и не ночевала! А "Упала молния в ручей..." - этот ювелирный, тютчевской силы "шедевр на кончике ногтя", как однажды выразился Жюль Ренар!
А четверостишие "Каким пророчествам тут сбыться, Когда, решившись заглянуть, Жизнь стонет прежде, чем родиться, И стоном пролагает путь?" - это уже не пушкинский, а чисто пастернаковский ямб, светящийся философским марбургским артистизмом.
А очаровательное, кокетливое стихотворение, которое, может быть, стало куколкой, из которой, как бабочка, выпорхнула поэзия Мандельштама: "Что тут писано, писал совсем не я... " А грациозная шутка с грустноватым подтекстом, напоминающая лучшее, что есть у Северянина, - "Неужели?". А "Я видел свое погребенье... " - разве это не предугаданный Ходасевич?
Вот каков был Случевский. Вот сколькими поэтами он предугаданно был - до того, как они сами появились.
Госпожа Тахо-Годи,
что-то есть страха вроде
на душе у меня.
Вас от корки до корки
я прочел здесь, в Нью-Йорке,
но за все оговорки
Вас боюсь, как огня.
Оговорок немного.
Не судите их строго.
Может, Вы недотрога
как супруга и мать.
Вдруг нарвусь на баталию?
(Невозможно за талию
Иванову Наталию
даже Пушкину взять.)
Ваш любимый Случевский
породил, если честно,
оговорки мои
не от мудрости вящей,
а от зависти к Вашей
безраздельной любви.
Жаль, что Федор Михайлович
иногда, надсмехаючись,
был к нему так жесток.
Невлюбленность - свобода ли?
Вы Случевскому додали,
что недодал и Блок.
Я люблю его тоже,
но подумал: о, Боже!
хоть бы кто-нибудь тоже
так в меня был влюблен.
Жаль, что Вашей влюбленности
там, в бездомной бездонности,
не почувствует он.
* * *
Я сказал ей: тротуары грязны,
Небо мрачно, все уныло ходят...
Я сказал, что дни однообразны
И тоску на сердце мне наводят,
Что балы, театры - надоели...
"Неужели?"
Я сказал, что в городе холера,
Те - скончались, эти умирают...
Что у нас поэзия - афера,
Что таланты в пьянстве погибают,
Что в России жизнь идет без цели...
"Неужели?"
Я сказал: ваш брат идет стреляться,
Он бесчестен, предался пороку...
Я сказал, прося не испугаться:
Ваш отец скончался! Ночью к сроку
Доктора приехать не успели...
"Неужели?"
* * *
Ты не гонись за рифмой своенравной
И за поэзией - нелепости оне:
Я их сравню с княгиней Ярославной,
С зарею плачущей на каменной стене.
Ведь умер князь, и стен не существует,
Да и княгини нет уже давным-давно;
А все как будто, бедная, тоскует,
И от нее не все, не все схоронено.
Но это вздор, обманное созданье!
Слова - не плоть... Из рифм одежд не ткать!
Слова бессильны дать существованье,
Как нет в них также сил на то, чтоб убивать...
Нельзя, нельзя... однако преисправно
Заря затеплилась; смотрю, стоит стена;
На ней, я вижу, ходит Ярославна,
И плачет, бедная, без устали она.
Сгони ее! Довольно ей пророчить!
Уйми все песни, все! Вели им замолчать!
К чему они? Чтобы людей морочить
И нас, то здесь - то там, тревожить и смущать!
Смерть песне, смерть!
Пускай не существует!..
Вздор рифмы, вздор стихи! Нелепости оне!..
А Ярославна все-таки тоскует
В урочный час на каменной стене...
* * *
Что тут писано, писал совсем не я, -
Оставляла за собою жизнь моя;
Это - куколки от бабочек былых,
След заметный превращений временных.
А души моей - что бабочки искать!
Хорошо теперь ей где-нибудь порхать,
Никогда ее, нигде не обрести,
Потому что в ней, беспутной, нет пути...
* * *
Я видел свое погребенье.
Высокие свечи горели,
Кадил непроспавшийся дьякон,
И хриплые певчие пели.
В гробу на атласной подушке
Лежал я, и гости съезжались,
Отходную кончил священник,
Со мною родные прощались.
Жена в интересном безумьи
Мой сморщенный лоб целовала
И, крепом красиво прикрывшись,
Кузену о чем-то шептала.
Печальные сестры и братья
(Как в нас непонятна природа!)
Рыдали при радостной встрече
С четвертою частью дохода.
В раздумьи, насупивши брови,
Стояли мои кредиторы,
И были и мутны и страшны
Их дико блуждавшие взоры.
За дверью молились лакеи,
Прощаясь с потерянным местом,
А в кухне объевшийся повар
Возился с поднявшимся тестом.
Пирог был удачен. Зарывши
Мои безответные кости,
Объелись на сытых поминках
Родные, лакеи и гости.
* * *
Упала молния в ручей.
Вода не стала горячей.
А что ручей до дна пронзен,
Сквозь шелест струй не слышит он.
Зато и молнии струя,
Упав, лишилась бытия.
Другого не было пути...
И я прощу, и ты прости.