Из письма Анатолия Эфроса к Ольге Яковлевой:
"...Позвонил Вам в минуту, когда упал духом. Это еще не прошло, но очень жалею, что Вас расстроил. Просто некому было в этот момент позвонить. Вы должны понять... "
- В своей книге вы пишете: "Я хочу отдать дань тем, кому была попутчицей в жизни. Это не они уходят - это мы умираем". И все-таки что подтолкнуло вас к столу? Боль? Чувство вины?
- Действительно, я долго копалась в себе: зачем? Сейчас все пишут... Но что-то саднило, болело. Наверное, я ощущала свою обязанность-необходимость. Когда человек уходит, и уходит трагически, с ним уходит что-то недосказанное. Это молчание мучит тебя, возникает почти физическая потребность высказаться - и за него. К тому же меня так ранит этот наш всеобщий манкуртизм, жизнь "кривых зеркал", в которой уже невозможно отыскать истину. И еще мне хотелось напечатать письма Анатолия Васильевича, ведь они имеют отношение к профессии, педагогике и к жизни... которой уже нет...
- Театр - искусство эфемерное. И все-таки сейчас осталось понятие "театр Эфроса"?
- Такое понятие сохранилось, это поэтический театр. Можно его определить и как сплав яркой театральности и "кружевного" психологизма. Но передает ли все это то, что было главным в искусстве Анатолия Васильевича, когда все ощущалось как таинство, внутреннее свечение? Как писали тогда - "призрачный, мерцающий реализм"? Вот он ставил, например, в силу тогдашней идеологической необходимости, "производственную" пьесу "Человек со стороны". Господи! Чего только не было - цеха, совещания. А над спектаклем витал такой мотив грусти, нежности, невозможности обрести полноту жизни, что хотелось крикнуть, как в чеховской пьесе: "В Москву! В Москву!.."
- Говорят, "актеры заболевали Эфросом", "были отравлены им навсегда". Как это понимать?
- Буквально. Как будто он им наркотик впрыскивал, без него начинала мучить ностальгия. Ведь Эфрос обладал уникальной способностью выстраивать актеру "психологическую кардиограмму" роли. Он умел показать парадоксальность человеческой природы на стыке комического и трагического.
- Но комического у него было маловато...
- Да, скорее всего у него было трагическое мироощущение, он остро воспринимал диссонансы и в жизни, и в искусстве. Тогда казалось, так будет вечно, всегда на блюдечке тебе преподнесут партитуру роли. А сейчас бьешься, бьешься с режиссером, да так и не можешь понять: про что он хочет ставить спектакль...
- Значит, в современном театре у вас нет очарований?
- Есть какие-то частичные очарования: что-то в спектаклях у Петра Фоменко, то, например, как существует в "Одной счастливой деревне" чудесная Полина Агуреева; или "Черный монах" Камы Гинкаса, "Академия смеха" в Театре Пушкина.
- Как, вы считаете, "вписалось" бы искусство Эфроса в сегодняшний день с его театральной агрессивностью?
- Я думаю, именно сейчас и требуется "тихий голос". Тихий ведь не значит скучный. У Эфроса была очень тонкая структура, почти вуаль, паутина, но потрясение все равно возникало без внешних приемов и постановочных трюков. Он говорил, что ему стыдно этим заниматься. Для него это была театральщина, не имевшая никакого отношения к человеческой сути.
- Но ведь есть и другое мнение, будто еще до Таганки он творчески изжил себя?
- В том, как тогда воспринимали Эфроса, во многом виноват он сам. Приехал после работы в Америке и простодушно объявил в театре: "Я стал ремесленником. У меня кризис. Но я с этим справлюсь. Подождите. Я верю в вашу мудрость и терпение". Но, простите, если сам режиссер объявляет, что у него тупик, как тут не разнести по белу свету эту замечательную новость?
- Художник не имеет права на кризис?
- Получается так, что не имеет. Ведь актеры, как дети, но при этом жестокие дети: вырастают и начинают мстить своему учителю. Неудачу не прощают. Но тут я бы заметила: у кого этот кризис и в чем он выражается. Хотелось бы сравнить тогдашнюю полуудачу Эфроса со многими нынешними раскрученными "удачами"! Ведь драматизм Эфроса заключается в том, что с кризисом он справился, а вот предубеждение к нему осталось.
- Конфликт режиссера и актеров извечен, как в семье. У вас были такие периоды?
- Конечно. Это нормальный и естественный процесс. Эфрос учил мудро переживать такие периоды. А если тебя что-то по существу не устраивает - то уходи. Но ушел в итоге он.
- И в этом конфликте проявилось нечто дикое...
- Об этом вообще страшно и больно вспоминать. Ну на Бронной был свой "серый кардинал" - директор, тонко управлявший возбудимой актерской психикой, а на Таганке была своя история. Это был брошенный театр, разгулявшаяся актерская вольница.
- И поэтому надо было колоть Эфросу шины, резать дубленку, втыкать в дверь и в одежду всякие "заговоренные" булавки?
- Наверное, они так были воспитаны, таким образом выражали свою верность Юрию Любимову. Помню, на панихиде, когда все ушли из зала, остались только свои. А в глубине сцены прятались актеры Таганки - и я знала, что они там, я им крикнула: "Будьте вы прокляты, волки!"
- В чем была причина свирепого отношения критики к Эфросу?
- Ну, это очень по Достоевскому: кто в унижении, того и давим. Эфрос пошел на Таганку, где было место свято, - все-таки Любимов, который уехал за границу официально, а потом не приехал, бросил свой театр. Но я-то считаю, что он имел полное право не приезжать, только надо было сказать: "Ребята, живите как хотите, а я устал. Устал от театра, от "совка"... А он хотел сидеть на двух стульях. И почему-то все решили, что в этой истории виноват Эфрос, пытавшийся не дать актерам профессионально деградировать. Но я хочу спросить: когда Любимов вернулся, что ж им мирно не жилось, что делили? Ведь Эфроса на свете уже не было...
- А сам Эфрос не понимал, что идет на самоубийство? Вы не отговаривали?
- Я ему говорила: сделайте паузу, пишите книгу. Но он был режиссером по природе. Репетиция была для него единственным способом существования. И ничто не могло этого заменить. Будучи чистым и наивным человеком, он надеялся, что его профессиональный уровень переломит неприятие. К тому же раньше он там ставил "Вишневый сад" с Высоцким и Демидовой, и тогда отношения с актерами были замечательные.
- Словом, он был "чужой среди своих"?
- Да, он был отдельный. Не состоял, не участвовал... И меня всегда предостерегал - не лезьте в общую кучу. В последние годы у него накопилась такая усталость от всех этих взаимоотношений, идеологической "давильни", что невольно стали возникать депрессии. А тут еще ему периодически напоминали о его "неправильной" национальности...
- Что же ему помогало выжить?
- Работа. Он был абсолютный фанатик. И еще - его изначальный внутренний настрой: снисходительность к людям, все про них знал и многое прощал. И даже по отношению к властям предержащим не испытывал биологической злобы. Понимал, что это их работа. Я думаю: в наше время ему было бы труднее смириться с зависимостью от какого-то капризного толстосума, чем от партийной номенклатуры.
- И все-таки были времена, когда Эфрос чувствовал себя счастливым?
- Очень редко. Он был слишком раним и открыт чужой боли. Горечь унижений могла в нем копиться долго, а когда прорывалась, то становилось страшновато. Но тут было и другое. В его жизни постоянно присутствовало чувство смерти, острое ощущение конца. Поэтому болезнь близкого человека он воспринимал катастрофически. Хотя при всем при том человек он был мужественный, всегда принимал удар на себя. Оберегал актеров от сплетен, интриг, от всего того, что может разрушить творческую индивидуальность. Только под конец жизни Марк Донской услышал от него: "Со мной случилось нечто страшное. Я, кажется, разлюбил театр!" Знаете, больше всего меня мучает: как могло случиться, что он ушел, и все мы не смогли его спасти...
ИЗ ПИСЬМА ЭФРОСА ЯКОВЛЕВОЙ:
"А вообще - без Вас очень скучно, пустой театр, пустые гримерные, пустая сцена. Спектакль, где не звучит Ваш голосок, для меня не существует... Я буду очень рад, когда снова пойдет дождь и мы все опять соберемся, чтобы что-то еще сделать... и будем работать и дружить до тех пор, пока станем совсем старенькими и молодые люди нам скажут - пошли вон, дураки! Тогда, немного посопротивлявшись, мы скромно отойдем. Но это еще будет нескоро".