Речь Николая Павловича точная, без мусора, все слова на месте. Так бывает, когда человек много работает над рукописным текстом. Вымарывает банальности, убирает длинноты и заезженные связки.
Получалось, что пытается он найти родственников.
- Но ведь для таких случаев есть передача "Жди меня"...
Улыбается:
- Я для них "глухарь", бесперспективный случай. Вот если бы и меня искали...
Залез в папочку, достал пожелтевшую справку. Читаю, не верю глазам:
- Так вы ищете с 1949 года?
Кивает, улыбается растерянно. На стол ложатся еще документы, машинопись пополам с фиолетовыми чернилами.
- А кого?
Пожимает узкими плечами:
- Кого-нибудь. Я же всю жизнь по дет-домам. Последним был N 25 в Ташкенте, а до этого N 3 и N 18 там же. Попал туда в 1932 году, лет в пять. Вот в справке написано, что я родился 27 июля 1927 года, так что мне сегодня 79 исполнилось. Хотя, знаете, этот день рождения "присвоили" сразу всем мальчикам: сказали, сегодня у вас будет день рождения. А зовут меня Касым, видите, тут в скобках помечено. Фамилии точной не знаю, хожу как Макситов, но если я татарин, то, видимо, Максютов, да? Помню, возле дома была мечеть. Мама красивая, ловкая такая и быстрая. Я, кажется, у нее был один. Корову пятнистую помню, я ее побаивался. Отец в доме появлялся изредка, всегда с гостинцами. Они похоже не ладили. Мама была с характером и, чувствуется, из семьи состоятельной. Потому что у бабушки, ее матери, к которой мы пару раз ездили, во дворе толклось много народу, она бедняков подкармливала. Запомнил ее мягкие ичиги и монисто. Еще помню, шли как-то с отцом и увидели мертвого быка в пыли на обочине. Отец объяснил, что быки подрались и этому не повезло, и засмеялся: "Ты что, его боишься?" И вот тот день, когда меня увезли. Куда, зачем - не знаю. Весь день держался за мамину юбку. Как чувствовал, ходил за ней как пришитый. Она мечется по дому, по двору, взяла коромысло и за водой быстро так зашагала, и я с ней. И всего-то на секунду отвлекся. Гляжу - коромысло на земле, мамы нет. Появился отец, подтянул меня под мышки, посадил на груженую арбу, и мы выехали за ворота. И сейчас вижу настежь распахнутые эти створки. ...Думаю, мама меня не любила. И хотя никогда не наказывала, даже голос не повышала, на ласку скупа была: не помню, чтоб прижала к себе, приголубила...
Старик смотрит в сторону, собирается с мыслями.
Дальнейший рассказ - врезавшиеся в память картинки с массой деталей, которые мог подметить только наблюдательный ребенок. Все правда, но ни сюжета, ни мотивации. И единственный зритель, который всю жизнь то ли упивается ими, то ли болеет...
Ехали они с отцом на юг. Ландшафт менялся. На ночь люди с узлами устраивались на привокзальной площади, так как в поезде душно, а вокзал закрывался. Однажды зашли с отцом в клуб. Он помнит, как шли стройными рядами пионеры, дудели в горны и стучали в барабаны. Потом все стихло и исчезло в момент. Потрясенный, он побежал за натянутую простыню проверить... Еще помнит, как разморенный жарой народ с эшелона купался в железном кубе, куда вода стекала из трубы. Как он подныривал в ржаво-мутноватую толщу и с любопытством разглядывал тела теток, похожие на разбухшие бревна.
- Я был смешливым, - говорит Николай Павлович, - мне казалось, что бабушкины щеки похожи на плюшки... На каком же языке я тогда говорил ? Вряд ли на русском.
Однажды отец дал ему мелочь, чтоб купил себе чудесное лакомство. Его накладывали из стальной запотевшей емкости в вафельный стаканчик. Тетка нагибалась в полупустую уже бочку, и ее слова отдавали эхом. Когда счастливый Касым подбежал с мороженым к лавочке, где сидел отец, она была пуста.
Четыре дня он сидел на той скамейке, которая одна только и связывала его с отцом. Пошел дождь, было зябко, хотелось есть, но он сидел, подтянув коленки к подбородку. Его взяла на руки женщина и без слов понесла куда-то. "Она и будет теперь моей мамой", - решил Касым, проваливаясь в сон. Женщина его искупала, покормила, обрядила во все чистое и... отнесла назад, на ту же скамейку. Мир рухнул. Николай Павлович вскидывает брови:
- Она была доброй. Но почему-то не могла меня взять. Думаю, была глухонемой, не помню, чтоб проронила хотя бы слово...
Старик углубляется в папку с документами, будто снова ныряет в ржавый куб с водой. Есть среди важных бумаг и газетные вырезки. Читает много, хотя зрение слабое - последствие неудачной операции. Для него, говорит, важна интонация. По тому, как журналист интонирует текст, он ощущает, какой это человек. Иногда возникает острое желание рассказать о себе, хотя вообще-то он скрытный. Спрашиваю, кто по профессии, отвечает, что музыкант, 37 лет играл на кларнете в главном военном оркестре, а потом в военном оркестре академии имени Жуковского. В 1941-м в Ташкент эвакуировали одесскую школу музвоспитанников, которая готовила музыкантов для военных оркестров. Его отобрали, он отказался. Но потом узнал про их доппаек и через год согласился.
- Марши, наверно, любите? - пытаюсь отвлечь его от тяжелых дум. Но он хочет только о детстве и отвечает односложно:
- Музыка не была призванием, просто так сложилось. Есть у меня и диплом экономического института... - он достает его из папки для подтверждения.
Устал или беседа наскучила, на расспросы о дальнейшей жизни реагирует вяло. Да, семья. Жена Галина Павловна, всю жизнь завканцелярией НИИ, она внизу ждет. Дочь окончила историко-архивный. С отличием. Внук. Все как у всех.
- А татарский и башкирский языки похожи? - опять вскидывается он. - Я вот думаю, может, и не в Татарии родился, а, к примеру, в Башкирии или в Оренбуржье? А запросы-то в Татарию посылал. Отвечали, что по таким скудным сведениям найти родственников невозможно.
На прощание оставил две школьные тетрадки. Автобиография и карандашный набросок, план дома по памяти - "так, на всякий случай".
Вежливые слова на выходе, еле уловимое рукопожатие чутких пальцев. И потерянный взгляд привлекательной и не старой еще женщины, глухой ее голос:
- Раньше вместо "любит" говорили "жалеет", это про нас. Мне было 17, ему 34. Мы вместе 45 лет, и все это время его волнует только одно: кто он, откуда, за что предали. Так жизнь и сгорела.
Но ведь после детства была еще юность, была любовь, и, может, не одна, была целая большая жизнь? В тетрадках всего три главки: "С мамой", "С отцом", "Один". Как будто жизнь кончилась еще в 1932-м, когда, подтянув колени к подбородку, он сидел один под мелким, колючим дождем.