Исследователь Владислав Отрошенко - о тайнах жизни и ухода из нее великого писателя
Сегодня 207-й день рождения Николая Васильевича Гоголя — личности непостижимой ни для современников, ни для потомков. Прожив 42 года, он оставил нам гениальные произведения — и множество загадок. Самая роковая из них — его уход из жизни, связанный с отказом принимать пищу. О том, почему он так поступил, и вообще о феномене Гоголя рассказывает исследователь его творчества, автор книги «Гоголиана», писатель Владислав ОТРОШЕНКО.
У Гоголя с детства было непреодолимое желание высветить свое имя из общего людского потока. Не то чтобы он жаждал славы, но хотел сделать что-то необыкновенное. Есть такой эпизод. Однажды он остался дома с нянькой — родители уехали на ярмарку. И сидя на диване, под бой напольных часов, увидел крадущуюся кошку. Светящиеся кошачьи глаза, движение маятника показались ему знаками адских сил, и он в припадке панического ужаса утопил котенка в колодце, от чего потом страшно мучился. Столь обостренное воображение и страх смерти в пять лет — нечто совершенно исключительное. Возможно, эти черты достались ему от мамы. Она родила его совсем юной (по одной версии, в 16 лет, по другой — ей едва исполнилось 18), читала Евангелие, рассказывала о загробной жизни. Ее религиозная импульсивность передалась чувствительному Никоше. Картины рая и ада, которые ему впоследствии рисовались, идут оттуда.
Его вера порою граничила с болезненными состояниями. Когда Белинский в знаменитом письме из Зальцбрунна по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями» написал страшные слова про то, что «не христианской истиной, а болезненной боязнью смерти, черта и ада веет от вашей книги», он был недалек от истины. На это же указывал и Аркадий Россет, брат Александры Смирновой, с которой Гоголя связывала дружба: «Из вашей книги видно, что вы приходите к Христу от болезни».
Эта болезнь обострилась из-за второго тома «Мертвых душ». После выхода первого тома вся читающая Россия увидела в Гоголе гения и замерла в ожидании продолжения. И у него возникло мессианское ощущение. Первый том он называл крыльцом, обещая, что дальше будет дворец... Предполагались и второй, и третий том. Хотя далеко не все были в восторге и от первой книги: «Каких монстров он там вывел! Посмотрите на урода Плюшкина! Что за Ноздрев! Клевета на Россию! Он опозорил Отечество!..» И таких голосов раздавалось немало. От Гоголя стали требовать положительных образов. В частности, его духовный наставник — о. Матфей Александрович Константиновский, ржевский протоиерей. О его письме от 20 ноября 1847 года гораздо меньше говорят, чем об упомянутом послании Белинского, но это был не менее мощный удар. «Вы за эту книгу дадите ответ перед Богом», — писал он. Страшнее для Гоголя ничего нельзя представить.
Если Белинский обвиняет его в неистинном христианстве, то о. Матфей — в неправедном учительстве.
Итак, все ждут от Гоголя новой книги, а она не пишется. Гоголь не уверен, что идет по правильному пути как художник. «Выбранные места...» были подменой, уловкой. Хотел, с одной стороны, обкатать идеи, которые прозвучат во втором томе, а с другой — выдать хоть что-то заждавшейся публике. Выдал — и попал между молотом и наковальней. Либеральный демократ Белинский и православный ригорист о. Матфей сошлись в отрицании. За три недели до смерти Гоголя, внешних признаков которой еще не было и в помине, о. Матфей приехал в Москву и потребовал от него отречься от Пушкина, которого считал язычником. Более того, он требовал от Гоголя отказаться от писательства. Выведенный в новых главах «Мертвых душ» образ священника (который Гоголь писал, как известно, с него) ему не понравился, и он попросил это сжечь, предупредив: «Вас будут бить за эту книгу еще больше, чем за «Выбранные места».
Тут фатальное столкновение натур, как ни странно, в чем-то похожих. О. Матфей имел склонность видеть в случайных вещах некие знамения, к чему был склонен и Гоголь. К примеру, в Оптиной пустыни при расставании со старцем Макарием, услышав: «Ну, прощайте, больше не свидимся», расценил это как знак, что скоро умрет. Или когда январским утром 1852-го встретившийся Гоголю доктор Гааз (не очень хорошо владевший русским) пожелал Нового года, «который бы стал вечным годом», Николай Васильевич увидел в этом дурное предзнаменование. А тут еще о. Матфей, рисовавший устрашающие картины ада, если Гоголь не одумается. Однажды, не выдержав, писатель остановил священника: «Довольно! Оставьте, не могу далее слушать, слишком страшно!» Между ними после этого разговора случилась размолвка. Но все же Николай Васильевич поехал провожать о. Матфея на вокзал, даже предложил ему свою шубу вместо холодного пальто, в котором тот замерз, но любезность была отвергнута. Гоголь написал вослед покаянное письмо. Извинения были приняты с замечанием, что намерение «вам зачтется», но завершался благостный в целом ответ словами: «Боюсь что-то я за вас — не сборол бы вас общий враг наш».
Розанов без обиняков называет о. Матфея Мефистофилем при Гоголе. Хотя катастрофа со вторым томом «Мертвых душ» скрывалась в самом Гоголе, в том, что творилось в его душе. Он непрестанно обращался к друзьям, знакомым с просьбами молиться о его здоровье, душе, помощи в написании поэмы. Что означала для Гоголя вера в силу молитвы, можно понять по повести «Вий». По-моему, это одно из самых недооцененных произведений не только у Гоголя, но и в мировой литературе.
О чем эта повесть? О том, что в этом мире человек может остаться один на один с силами ада — и никто ему не поможет. Разве Хома Брут такой уж великий грешник? Обыкновенный бурсак, который леща на базаре утащил да горилки выпил. Не злодей, не душегуб. Причем на хуторе все знают, что с ним будет, ведь ведьма — слуга дьявола. Но хуторяне ведут его в церковь и оставляют на погибель, а сами идут пить горилку. Это повесть о глобальном одиночестве человека перед силами зла. Вдумайтесь в этот образ. Захудалая церквушка, потемневшие, потрескавшиеся образа, и вдруг: потрясающая фраза: «Двери сорвались с петлей, и несметная сила чудовищ влетела в божью церковь». Неважно, что она старая и покосившаяся, это божья церковь, и сила ее не в иконах, свечах и Писании, а в живой молитве, которой не состоялось. То же самое произошло и с самим Гоголем. Все видели, что-то с ним не то, но никто не вник, не разделил его боль.
Мы всегда будем с радостью постигать творчество Гоголя. Но развязывать узлы его внутренней жизни тяжело и рискованно. Сам же он клубок своих противоречий для себя распутал, сказав напоследок: «Как сладко умирать». Ушел с легкой душой: