Эта странная фраза Юрия Бондарева сегодня обретает особый смысл
2 апреля в Москве тихо простились (самоизоляция!) с большим писателем, основоположником «лейтенантской прозы», автором культовых военных драм-романов «Батальоны просят огня», «Горячий снег» и лирико-философских зарисовок «Мгновения». Долгожителя не только по числу прожитых лет (а их Бондареву выпало 96 плюс еще две недели), но и по масштабам пережитого и созданного. Поистине, последний из могикан — из писателей-фронтовиков.
Последний советский классик и ярко русский писатель, честный выразитель противоречий и крайностей, которых с лихвой выпало на его без малого век, Бондарев никогда не был принят всеми и сразу, под всеобщие аплодисменты. Им восхищались, за его книгами выстраивались очереди, с ним спорили до хрипоты, по его поводу недоумевали и возмущались. Лауреат Государственных и многих других премий, председатель Союза писателей, он в одночасье стал антагонистом русского либерализма, сравнив перестройку с взлетевшим самолетом, не знающим пункта посадки. А потом еще отказался принять орден Дружбы народов из рук президента Ельцина, заявив, что дружбы народов больше не наблюдается:
С тех пор тонкого философичного прозаика, ученика Паустовского, наследующего Бунину и Розанову, записали в непопулярный лагерь коммунистов-ретроградов. Он и не возражал — придерживался однажды выбранного курса.
Вошедший в литературу стремительно, да еще в качестве основоположника целого направления (из его «Батальонов», увидевших свет в 1957-м, вышли Бакланов, Быков, Воробьев), Бондарев оставил обширное наследие. Написанный спустя 30 лет после войны «Берег» сделал его кумиром интеллигенции 1970-х (за книгой выстраивались очереди в библиотеках), но рассорил с некоторыми фронтовиками: «Советский офицер не мог спать с немкой! Это ложь!» Но в том-то и дело, что в «ложь» Бондарева верили больше, чем в бесконечно героизированные, воспевающие наши победы опусы.
Впрочем, и за 15 лет до этого Юрия Бондарева обвиняли в очернительстве действительности. Его роман «Тишина» о несостоявшихся надеждах молодого человека, вернувшегося с войны, на светлое будущее народа-победителя стал первым крупным антисталинским произведением. Написанный в начале 60-х и вышедший в «Новом мире» одновременно с «Одним днем Ивана Денисовича» текст касался не маетных блужданий искалеченного войной индивида, а несправедливости общества доносов, арестов и сфабрикованных дел.
Бондарев не боялся говорить правду, но при этом, что не менее важно, умел еще и найти удивительно точную, выверенную интонацию, которой невозможно было не поверить. Это был лишенный какого бы то ни было пафоса, обвинительной назидательности и мучительной рефлексии голос современника — стойкого и оптимистичного молодого человека, угодившего в жернова истории.
Именно поэтому таким событием стали его «Батальоны просят огня»: художественное полотно — и абсолютно человеческий документ, основанный на правде факта и пережитого опыта. Отступать нельзя, враг приближается, помощи ждать неоткуда. В толстовской точке пересечения сходятся судьбы, обреченные оборваться. «Если батальон погибнет, то с верой. Без веры в дело умирать страшно». Сколько их было, таких батальонов?
С одной стороны, повесть автобиографическая: в составе советских войск, готовящихся форсировать Днепр, был и сам будущий писатель — в ту пору он командовал минометным расчетом. Юрий Васильевич прошел всю войну: был контужен и ранен под Сталинградом, участвовал в битве на Курской дуге, в Карпатах, Польше, Чехословакии — и опять был ранен. Из его наград особо выделим солдатские медали: две «За отвагу» и «За оборону Сталинграда».
С другой стороны, он не единожды подчеркивал: его герой не он сам, а собирательный образ опаленного войной поколения, его эхо. Все — оттуда, «от живых людей, от тех, которых я встречал на войне, с которыми вместе шагал по дорогам сталинградских степей, Украины и Польши, толкал плечом орудия, вытаскивая их из осенней грязи, стрелял, стоял на прямой наводке, спал, как говорят солдаты, на одном котелке, ел пропахшие гарью и немецким толом помидоры и делился последним табаком на закрутку после танковой атаки».
...Пообщаться с Юрием Васильевичем Бондаревым «вживую» было на склоне его лет непросто. Суетной Москве он предпочел дачу в Ватутинках. Но мне повезло получить интервью, оказавшееся в жизни писателя одним из последних.
Светлый дом, огромная библиотека, капитанское окошко и штурвал в кабинете. Юрий Васильевич принимал радушно, немного удивлял старомодной учтивостью: не садился при дамах, слушал собеседника крайне внимательно и заинтересованно. Запомнилась спокойная выразительность его формулировок. «Хороша церковь, добрая», — вспомнил о храме в Климентовском переулке. «Он был очень внимательным преподавателем, опекающим, но без мещанского контроля», — о своем учителе Паустовском. «Не люди изменились, просто возникла мода на сверхпотреб-ление. Жаль только, что сытое ничто достигается такими катастрофическими усилиями», — о современном консюмеризме.
Но больше всего меня почему-то поразил мистический, какой-то маркесовский поворот беседы, когда речь зашла о Бунине. «Эти вещи может объяснить только он сам», — неожиданно в настоящем времени парировал Юрий Васильевич мою слегка ехидную реплику об антисоветчине его любимого автора. «Юра, он же умер!» — немного испугалась жена, Валентина Никитична. «Никто не умер, — философично и по-отечески выдал патриарх. — Прошлое, настоящее и будущее — все это уже было с человеком. Оно живет в его воображении. Вот и Чехов сидит в ялтинском доме, придумывает рассказы. Но придумывает ли? Все, что написал Антон Павлович, он не вспомнил и не сочинил, расхаживая взад-вперед по гостиной, обедая или прерываясь на чай. Это всегда принадлежало ему. Как и любому человеку. Другое дело, такое не всегда легко найти, пребывая в своей естественной повседневной осознанности. Оно идет параллельным обыденной жизни потоком».
Вот так же Юрию Бондареву и своих героев хотелось непременно оставить в живых. «Они не погибли в окопах. И не живут тут со мной, на страницах книг в Ватутинках. Молодые, бесшабашные, они гоняют голубей в одноэтажном Москворечье. Остались в тех временах, когда я ухаживал за Валентиной Никитичной. И тоже интересуются девушками: задиры лазят в окна, кто поскромнее — заходят через дверь, поднимаются по дощатому крыльцу. Тогда Москворечье выглядело совсем не так: деревянные дома, пыльные мостовые, палисадники, ульи. Многие держали пчел. Мои герои возникают в сознании только в этом антураже».
Настоящие герои. Настоящее время. Настоящий писатель. И никто действительно не умер.