Пушкин: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу
На пьедестале памятника Николаю I на Исаакиевской площади в Петербурге горельефы изображают важнейшие события правления императора, в том числе усмирение холерного бунта на Сенной площади в 1831 году. Государь изображен стоящим в коляске в полный рост, он указывает на церковь, а народ перед ним пал на колени и крестится.
Казалось бы, это изображение невозможно истолковать как-нибудь иначе. Перед нами грозный царь, примчавшийся безо всякой охраны усмирять холерный бунт, невзирая на очевидную опасность как минимум заразиться. И народ, усмиренный по мановению длани царя.
Но как только не толкуют об этом теперь. Одна из современных публикаций даже называется «Бегство царя». Мол, Николай испугался и забился с семьей в Петергоф. Что тут скажешь? Пиши, Емеля, твоя неделя. Однако всякий, кто раскроет письма А.С. Пушкина, узнает историю подлинную.
Летом того года поэт жил в Царском Селе. «У нас все, слава богу, тихо; бунты петербургские прекратились; холера также. Государь ездил в Новгород, где взбунтовались было колонии и где произошли ужасы. Его присутствие усмирило все», — сообщает Александр Сергеевич П.В. Нащокину 29 июля 1831 года в Москву.
В тот же день Пушкин пишет П.А. Осиповой в Тригорское: «Знаете ли вы, что в Новгороде, в военных поселениях, произошли волнения? Солдаты взбунтовались все под тем же бессмысленным предлогом, что их отравляют. Генералы, офицеры и лекаря были все перебиты с утонченной жестокостью. Император отправился туда и усмирил бунт с поразительным мужеством и хладнокровием. Но нельзя допускать, чтобы народ привыкал к бунтам, а бунтовщики — к появлению государя. Кажется, теперь все кончено».
А 3 августа из Царского Села Пушкин пишет в Москву П.А. Вяземскому: «Обещаюсь тебя насмешить; но нам покамест не до смеха: ты, верно, слышал о возмущениях новогородских и Старой Руси. Ужасы. Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны в новгородских поселениях со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, издевались над ними, разграбили дома, изнасильничали жен; 15 лекарей убито; спасся один при помощи больных, лежащих в лазарете; убив всех своих начальников, бунтовщики выбрали себе других — из инженеров и коммуникационных. Государь приехал к ним вслед за Орловым. Он действовал смело, даже дерзко; разругав убийц, он объявил прямо, что не может их простить, и требовал выдачи зачинщиков. Они обещались и смирились. Но бунт Старо-Русский еще не прекращен. Военные чиновники не смеют еще показаться на улице. Там четверили одного генерала, зарывали живых и проч. Действовали мужики, которым полки выдали своих начальников. — Плохо, ваше сиятельство. Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы».
Неделей раньше, 22 июля, Пушкин пишет из Царского Села в Петербург П.А. Плетневу слова, которые в самый раз перечитать сегодня нашим современникам: «Письмо твое от 19-го крепко меня опечалило. Опять хандришь. Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши — старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо. Вздор, душа моя; не хандри — холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы».
Лучше не скажешь.