Писатель-дальневосточник Василий Авченко – о «лейтенантской прозе», баррикадах в соцсетях и недопустимости «отмен»
Автор неоднократно номинированных на большие премии романов «Правый руль» и «Дальний Восток: иероглиф пространства» Василий Авченко считает, что у каждого поколения — своя война, оттого «окопная проза» Астафьева, Бондарева и Бориса Васильева заставляет искренне сопереживать тем событиям и людям из, увы, ушедшего уже поколения. А еще спорить о дне сегодняшнем, об озверении в публичном пространстве, об Окуджаве, Мимино и Будулае...
— Нынешней весной отмечается плеяда знаменитых столетий — Виктора Астафьева, Юлии Друниной, Бориса Васильева, Юрия Бондарева... Что было особенного в том поколении прозаиков и поэтов?
— А я добавлю ещё несколько очень важных для меня имён: Виктор Некрасов, Константин Воробьёв, Виктор Курочкин, Евгений Носов... Тут даже не дата рождения существенна, а принадлежность к великому фронтовому поколению. Михаил Анчаров, кстати, — тоже фронтовик, его повесть «Этот синий апрель...» — одно из редких художественных свидетельств короткой советско-японской войны 1945 года. А если говорить именно о 1924 годе, то ещё и Василь Быков, и Владимир Богомолов... Правда, биография последнего загадочна, начиная уже с даты рождения, но разве это главное? Есть «Иван», «Зося», «Момент истины» — вот что главное. У нас невероятной силы литература Великой Отечественной, ни в какой другой стране о Второй мировой войне не написано ничего подобного — просто потому, что нет того страшного и великого опыта. О Гражданской — тоже высочайшего уровня тексты. А вот Первая мировая попала в тень и революций, и Гражданской. Она у нас, конечно, описана (Шолохов, Алексей Толстой), но как бы на периферии. Есть очень крепкие рассказы Арсения Несмелова, но их у нас мало знают в силу того, что автор после Первой мировой воевал у Колчака, а потом ушёл в Харбин, где в 1945 году был арестован нашей контрразведкой СМЕРШ за сотрудничество с японцами.
А если вернуться к Великой Отечественной, то, помимо прозы и поэзии, есть гигантский корпус мемуаров, иные из которых увлекают сильнее романа. То же «Небо войны» Покрышкина.
— Но актуальна ли эта литература сегодня?
— Еще как! «Окопная», или «лейтенантская», проза и тогда прозвучала веско, и сейчас продолжает резонировать.
— Следите ли за современной военной прозой и поэзией? Насколько она «другая», по сравнению с той, классической?
— У каждого поколения — своя война, как у каждой войны — свои особенности и свой язык. Это касается и Афгана, и Чечни, а сейчас вот — Украина... 10-летний донбасский конфликт уже породил мощный поток поэзии, этот феномен ещё предстоит изучать филологам. Десятки имён — целые созвездия. Поэтическое слово стало громче, выбралось из стен, где его слышали лишь рафинированные любители изящной словесности, стало всеобщим и важным, в прямом смысле слова народным.
Поэзия оперативнее прозы. Это и Великая Отечественная показала. Виктор Некрасов и Эммануил Казакевич опубликовали свои «В окопах Сталинграда» и «Звезду» уже в 1946-1947 годах, но это скорее исключение. Они были взрослее других, за тридцать, начинали писать ещё до войны. А все остальные писали и печатались куда позже, через 15-20 лет после войны. Требовалось время — для осмысления, созревания, выработки мастерства. Так что отставание прозы закономерно, но надо сказать, что донбасская проза у нас уже есть. Первым стал Захар Прилепин с книгами «Некоторые не попадут в ад» и «Ополченский романс» (его же дебютные «Патологии» считаю лучшей книгой о чеченской войне). Разумеется, появятся новые произведения. Одни из них уже пишутся, другие — пока проживаются.
— Особняком стоит столетие Булата Окуджавы, кумира интеллигенции 60-80-х, но сейчас многими отвергаемого. Бытует мнение, что такие, как он, разрушили СССР. А почему? У него же потрясающая военная лирика: «Отшумели песни нашего полка», «Не верьте пехоте»...
— Окуджава, безусловно, — часть того, что называется культурным кодом. С детства помню его песни. Из его прозы больше нравились как раз фронтовые вещи, а не исторические романы. Отец мой покойный любил песни про Лёньку Королёва, про виноградную косточку и «Вы слышите, грохочут сапоги»... Всё это так, но после того как Окуджава приветствовал расстрел парламента в 1993 году, а позже сказал известные слова о памятнике Басаеву, для меня стало невозможно относиться к нему по-старому. Есть вещи необратимого характера. Хотя по-прежнему многое помню наизусть. Может, это тот случай, когда лучше воспринимать тексты в отрыве от их автора? Но это не всегда получается... Вообще я против всех «культур отмены». Будулая и Мимино мы всё равно любим, что бы ни говорили игравшие их актёры. И кино «Белорусский вокзал» для меня остаётся великим. Как и «Застава Ильича». Там есть актуальнейшая сцена: герой, попав в компанию насмешничающей «золотой молодёжи», говорит: а вот я серьёзно отношусь к революции, «Интернационалу», 1937 году, войне и... картошке. Подпишусь под каждым словом.
— Как оцениваете сегодняшнее публичное пространство с его ожесточенными дискуссиями, поляризацией мнений, стычками и нетерпимостью? В одном из интервью вы говорили о платоновском «железном самотёке истории» и о том, что она делается не в Фейсбуке (принадлежащем компании «Мета», запрещенной в России как экстремистская — прим. ред.), а там, где солдаты месят грязь сапогами...
— Налицо даже не баррикадизация, как вычурно говорят некоторые, а просто озверение. Стараюсь в дрязги не встревать. В спорах истина не рождается, споры бессмысленны и приводят только к ещё большему озлоблению.
— Расскажите про ваш опыт работы корреспондентом в горячих точках.
— Мой-то опыт небольшой, не сравнить с сегодняшними военкорами. Кстати, именно донбасская история породила совершенно новое военкорство. Значение фигуры военкора, как и фигуры поэта, выросло. А некоторые, как Семён Пегов, — одновременно и поэты...
В самом начале нулевых, на исходе второй чеченской, я бывал в Чечне. Грозный, Шали, Мескер-Юрт — там, где служили земляки-приморцы. Ещё раньше, на первой чеченской, у нас случалось, что кадровые офицеры отказывались ехать в горячую точку, — девяностые как они есть! А году в 2017-м в Донецке меня поразили и восхитили лица ополченцев. Парни, зачастую даже не служившие в армии, донбасские или из «большой России», пошли в ополчение — по зову сердца. Ополченцы, добровольцы, волонтёры, гуманитарщики — тоже новый, совершенно удивительный феномен нашего времени.
— Замечали ли, что в последнее время культура отошла на второй план, причём в широком смысле, — людям становится не до грамотности, не до вежливости, не до музыки и литературы? Бывают ведь времена, когда «соловьи молчат»?
— Не замечал. Думаю, нет таких времён, культура нужна всегда — слово, мелодия, образ. Как воздух, как вода.
— Недавно прошла новость, что роман Сорокина «Наследие» нарушает законы РФ, и официальные российские структуры порекомендовали издателям изъять из магазинов тираж. В ответ на это автор сказал, что литература — «свободный зверь, он гуляет там, где хочет, и гуляет сам по себе без цензуры и союзов писателей». Как относитесь к запретительным мерам — может, все-таки пусть сам читатель выбирает?
— Честно говоря, не мой это автор. Что-то читал из раннего — не впечатлило. Но я никому не навязываю своих вкусов и пристрастий, нравится — пусть читают. Не знаю, чем там «Наследие» нарушило закон. Но логику государства понять могу. Другое дело, что сам бы, наверное, вообще ничего не запрещал — пусть расцветают сто цветов, как говорил Мао. Правда, он вкладывал в эти слова особый смысл: пусть расцветают, чтобы мы их увидели и смогли выкорчевать... В эпоху интернета книгу запретить сложно, кто ищет — тот всегда найдёт. Меня на самом деле больше волнует другое: важно, чтобы люди вообще читали, хотели читать, могли читать. Чтобы книги были доступны и не стоили так дорого, как сейчас, чтобы в каждом посёлке были книжные, чтобы процветали разнообразные литературные журналы, издательства, критика.
— Вы известны как писатель-дальневосточник. Согласны ли со сказанным в одной рецензии на ваше творчество: «Дальний Восток — это воображаемая территория, нечто вроде Царства пресвитера Иоанна»?
— Писал и пишу только о том, что лично мне интересно, — вот единственный критерий и мотив. Ну и потом, Дальний Восток до сих пор изобилует белыми или серыми пятнами. Велик соблазн их заполнить по мере возможности. Тем — море, а летописцы в дефиците.
А вот насчет воображаемого — для меня и Москва таковой была долго. Сегодня, конечно, это построенный земной рай. Пропасть между столицей и провинцией, особенно если не брать крупные города, очевидна. Как человек, родившийся в небольшом ангарском городке и бывавший, допустим, в Сусумане, Таксимо, Чульмане, Усть-Нере, Туре и Тернее (список можно продолжить), могу сказать, что это разные миры, разные планеты. Москва — что-то совершенно невероятное по качеству жизни и всему остальному. Поэтому столь многие хотят сюда переехать. Но мне кажется, что это не самый правильный путь: а кто там-то останется? Или Россия должна съёжиться? А как же «демонстрация флага»? Для чего мы осваивали и обустраивали самую большую страну в мире — чтобы всем собраться в ее столице?
— Никогда не хотели перебраться в Москву?
— Может, и хотел. Но желание не всегда превращается в намерение. А теперь ничего покорять уже не хочется, кроме вершин познания. К материальным благам как-то охладел, не нужно мне ни квартир, ни машин, ни дач, к должностям не стремился никогда, к курортам и ресторанам равнодушен. Хочется думать о вечном — и только. Так что ни из России, ни из Владивостока не уеду. Провинциалом родился, провинциалом умру.
— В «Иероглифе пространства» вы пишете, что дорога — национальная идея России и русский жанр, до которого далеко легкомысленным западным травелогам. Чем отличается наш травелог от западного и почему он всегда о радищевской «уязвленности души и экзистенциальном кошмаре ерофеевских «Петушков»? Ведь бывает, что российские дороги как-то очень очищают и промывают душу.
— Во-первых, важны сами наши расстояния — подобных ни в каких Европах нет. Во-вторых, наш километр длиннее западного в том смысле, что его зачастую труднее преодолеть. Хороших дорог не хватает, есть целые регионы, куда на машине или поезде просто не доедешь. Есть и гигантские территории, связанные с «большой землёй» только зимниками... Русская дорога — неповторимая. Порой беспощадная, но не бессмысленная. Очищает и промывает? Согласен. Тут нет противоречия, ведь и страдание очищает. Русская дорога — своего рода медитация. Здесь есть что-то религиозное: она дарит откровение. Сидя в большом комфортном городе, Россию не поймёшь.