Неопубликованное интервью с Марком Анатольевичем Захаровым
На этой неделе мы проводили Марка Захарова, многолетнего художественного руководителя театра «Ленком», яркого, неподражаемого деятеля советского и российского искусства. В архиве нашего обозревателя отыскалось давнее, но не утратившее своего обаяния интервью режиссера, которое в нынешнем виде ранее не публиковалось. Давайте еще раз, напоследок, вслушаемся в слова Художника и мудрого, остроумного человека.
— Марк Анатольевич, в качестве уникального Автора вы населили сцену и экран созвездием ярких, незабываемых образов. Это и мечтатель Мюнхгаузен, и авантюрист Калиостро, и обаятельный жулик Бендер, и, наконец, Король, Волшебник, Охотник, Палач из «Обыкновенного чуда». Признайтесь, в ком из этих персонажей вы узнаете себя?
— Прямого автобиографического переложения своей судьбы на экран, на сцену в моем творчестве все-таки не наблюдается. Но в тот период нашей жизни, когда властвовала цензура, когда многим художникам ломали судьбы, когда фильмы и спектакли запрещались, в том числе и мои, — так вот, в те суровые времена самым близким для меня персонажем был Мюнхгаузен. Тот самый Мюнхгаузен, которому предписали отказаться от лишнего дня в году, а ведь он хотел подарить его людям. Этот фантазер, мечтатель и, главное, сочинитель (я ведь в широком смысле слова тоже сочинитель) — герой, для меня и по сей день знаковый.
— Когда в те времена вы попадали в коридоры власти, то чувствовали себя рыцарем Ланцелотом, готовым сразиться с многоголовым чудовищем?
— Может, я себя им и чувствовал, но мои оппоненты уклонялись от прямого столкновения. Они ведь имели право мне что-то предписывать, а я должен был им только внимать. Чтобы растрогать сердца этих Драконов, я обычно доставал блокнот и начинал за ними записывать, какую бы чушь, далеко не прекрасную, они ни несли. А потом шел и продолжал делать свое дело.
— Скажите, в ту пору кого-то из сильных мира сего вы уважали?
— Никого из своих цензоров я не уважал и не любил. Как можно было уважать, например, министра культуры Фурцеву, которая в 1967 году запретила мой первый спектакль «Доходное место» в Театре Сатиры, сочтя постановку по Островскому «антисоветской»? Но в последующие годы она дважды пыталась покончить жизнь самоубийством. Поэтому не могу сказать, что сегодня при слове «Фурцева» я нервно вздрагиваю. Она великомученица и все свои грехи искупила сама.
— Сегодня вы чувствуете себя в театре Королем?
— Ну, Король для меня — это трогательное и прекрасное, жестокое и вместе с тем доброе существо в исполнении Евгения Павловича Леонова из фильма «Обыкновенное чудо». Бываю ли я смешным и забавным, это надо у артистов спросить. Но я люблю, когда спектакль делается весело, когда во время репетиций звучат шутки и смех.
— Но ведь Король может быть и весьма властным...
— Когда в 1973 году я пришел в «Ленком», тут творились форменные безобразия. Менялись худруки, зрители в театр не ходили, артисты не являлись на репетиции и даже на спектакли. Да, я проявил тогда жесткость. Я довел до сведения всех работников театра, что появление кого-либо из них под алкогольными парами, независимо от того, кто что пил — пиво, брагу или джин, — приравнивается к уголовному преступлению. Знаете, помогло. И примерно с тех пор единоначалие худрука в театре никем не оспаривается.
— Актеры вас боятся?
— Актеры, конечно, нервные люди. Психика — инструмент, на котором они играют. Бывают разные взбрыки, нервные срывы. Но в целом мы ладим. Приходят порой актеры: можно ли пропустить репетицию, надо, мол, поправить финансовое состояние семьи. И я иду на здоровый компромисс. Вплоть до того, что вносим коррективы в репертуар. Да и грех мешать тому, чтобы Инна Чурикова снялась у хорошего режиссера в хорошей роли. Или Олег Янковский, Александр Збруев, Леонид Броневой...
— Я как раз хотел спросить: вы с ведущими актерами театра дружите? Пьете чай с той же Чуриковой, напитки покрепче — с Янковским или Збруевым?
— Нет, у меня с ними сложились теплые, но, скорее, товарищеские отношения, которыми я очень дорожу. А по-настоящему я дружил из актеров только с Андреем Мироновым, сейчас продолжаю дружить с Александром Ширвиндтом, Арменом Джигарханяном. Когда с ними встречаюсь, тут имеют место распитие спиртных напитков и даже игра в покер.
— Дружба для вас — понятие круглосуточное?
— А как же. Заявиться к другу под утро чуть ли не в первую для того брачную ночь — самое оно. По молодости делались разные глупости, которые казались нам дико остроумными. Например, был наш с Андреем Мироновым скоропалительный вылет в Харьков с единственной целью удивить Ширвиндта, которого за его невозмутимость мы обзывали иногда «Железной маской». Помню, мы провожали его на перроне вокзала, он величественно стоял на подножке вагона, как вождь в 1919 году. И моя жена сказала: вот бы Шура удивился, если бы он приехал в Харьков, а вы уже там...
— Эта идея тут же была реализована?
— Да, хоть и с огромным трудом. Мы были бедны, ни у меня, ни у Андрея не оказалось денег. Среди ночи мы подняли администратора Театра Сатиры, он нашел необходимую сумму. Потом бросились в аэропорт, чтобы на самолете обогнать поезд. Билетов в кассе не оказалось. Андрея после «Бриллиантовой руки» уже узнавали, одно место все-таки пообещали. «А это кто такой?» — показали на меня. «Это мой личный пиротехник, — гордо ответил Миронов. — Я без него практически не снимаюсь». Я стал изображать из себя такого слегка контуженого человека, который все время нервно подергивается, в итоге нас посадили в самолет.
Когда мы прилетели, Ширвиндт только-только появился на съемочной площадке. Мы с Андреем незаметно подкрались к нему со спины и разом грянули наши музыкальные позывные — чудесную мелодию Нино Рота из фильма Феллини «Восемь с половиной». Ширвиндт, наша «Железная маска», пережил двухсекундный шок, потом только и смог вымолвить: «Вот это хорошо, ребята, это серьезно». Через много лет я спросил у Шуры, о чем он подумал в те шоковые для него секунды. «Если честно, — ответил Ширвиндт, — я подумал о том, что пить надо меньше...»
— Скажите, склонны ли вы к авантюрам в духе графа Калиостро?
— Думаю, да. Тут случай вспоминается. На дворе стоял 1951 год, я, ученик 10-го класса, как мне казалось, неплохо знал английский язык. И я пошел сдавать экзамен по английскому вместо своего друга, который поступал в какой-то технический вуз. Фотографию мы старательно переклеили, тем не менее преподаватель что-то заподозрил и внимательно меня рассматривал. На этой почве меня посетила некоторая неуверенность в своих познаниях, в итоге я получил четверку. Но для моего товарища, который английского совсем не знал, это была победа. Самое интересное, что впоследствии он овладел английским в совершенстве, в отличие от меня. Более того, некоторое время работал в США Штирлицем. Получается, я внедрил его туда, это мой личный вклад в дело госбезопасности нашей страны.
— А еще, говорят, был куда более экстремальный случай, когда вы перепрыгнули из одной мчащейся машины в другую...
— Было и такое. Не помню, с какой скоростью ехали машины, похоже, что на спидометре было 100. Тем не менее в какой-то момент я сказал, что не хочу ехать в этой машине, хочу в другой. И я действительно проделал этот рискованный путь — из окна в окно. Потом этот случай, не спросясь моего разрешения, самым подлым образом использовал Ширвиндт в целях моей «популяризации». Когда меня только назначили в «Ленком», некоторые артисты интересовались, что я за человек. И Ширвиндт их успокаивал: чего вы переживаете, это наш человек, он запросто может перепрыгнуть на полном ходу из машины в машину...
— Не знаю даже, кто из ваших героев мог совершить подобный подвиг...
— Подозреваю, на такое мог отважиться только молодой Саша Абдулов. На съемках моих фильмов он всегда требовал, чтобы не было каскадеров, чтобы все трюки исполнял он сам. У меня щемило сердце, я понимал, что это опасно, но Абдулов сам и фехтовал, и скакал на лошади, и прыгал со скал. Он всегда все делал сам.
— Переходим к следующему знаковому персонажу вашего творчества — Охотнику. Скажите, есть ли у вас в крови охотничий азарт?
— Вы знаете, нет. Я этот вид развлечения не люблю. Ну если на медведя, то с рогатиной. Но не с ружьем и тем более не с автоматом, не с егерями на снегоходах.
— А если охота в переносном смысле слова?
— Может, отвечаю не совсем по теме, но в молодости была у меня огромная охота заработать денег, вырваться из бедности, в которой пребывала наша молодая семья. Я работал тогда актером в Перми и, получая мизерные деньги, сочинял детские картинки-комиксы для местного издательства, рисовал карикатуры для «Советского цирка», «Огонька». Делал я это не потому, что испытывал внутреннюю потребность, а для заработка. С этой же целью публиковал и рассказы, которые навели Владимира Мотыля на мысль пригласить меня для работы над фильмом «Белое солнце пустыни». Но я относился к этим занятиям несерьезно. Знаю про себя, что литературного таланта у меня нет, есть лишь определенный литературный навык. Он, впрочем, помог мне в работе над адаптацией пьес, при написании сценариев.
— А что касается азарта охотника за прекрасным полом?
— Вы задаете вопрос, на который в европейском суде имеют право заявить: я отказываюсь отвечать, Ваша Честь. Но коль скоро мы с вами беседуем по душам: Да, на заре творческой биографии я, режиссер и человек наблюдательный, пару раз почувствовал, что со стороны некоторых актрис на меня направлены некие флюиды. Но у меня против этих чар оказался стойкий иммунитет. Когда я переходил из Театра Сатиры в «Ленком», Валентин Плучек внушил мне несколько заповедей. Он говорил: в качестве худрука у тебя появится много прелестных единомышленниц. Но встречайся с ними только на сцене, никогда не пользуйся служебным положением в амурных делах. Вторая заповедь: не бери жену в театр. И третья: не пользуйся казенными деньгами. Так вот, я об этих заповедях старался помнить всю жизнь, хотя не даю вам 100-процентную гарантию...
— И последнее. Скажите, хоть временами вы чувствуете себя Волшебником?
— Вы знаете, наверное, это прозвучит нескромно, но временами чувствую. Меня по-прежнему удивляет, что какая-то мысль или переживание, залетевшие в мою голову и сердце, материализуются на экране или сцене, что мои спектакли и фильмы вызывают у большого количества людей раздумье, смех и аплодисменты. В эти минуты я испытываю какую-то первобытную радость, может быть, даже не вполне достойную большого художника, которым по идее должен чувствовать себя худрук театра «Ленком».