.jpg)
Избранные места из последних выступлений Евгения Евтушенко
Он до последнего жил и дышал встречами с читателями. Ради них пускался в самые далекие маршруты, и никакая болезнь не могла его остановить. Нет сомнения, если бы судьба подарила ему еще хоть полгода жизни, Евтушенко отправился бы в очередное странствие через всю Россию, которое наметил на это лето... А я вспоминаю его выступление 3 июня 2016 года на Красной площади столицы.
Оно стало центральным событием книжного фестиваля. Как бывало в последние годы, мысль поэта постоянно возвращалась к войне, выпавшей на его детство. А кремлевские куранты каждые 15 минут вторили читавшему стихи Евтушенко. Я и сейчас их слышу в записи, сделанной в тот день.
— Лет десяти мне довелось стоять на крыше московской школы с ведерками песка и лопатками — мы тушили немецкие зажигалки, — рассказывал Евгений Александрович. — С той поры я получил много разных дипломов и грамот, но самой почетной для меня остается справка о том, что я был защитником своей московской школы.
Как-то мама уехала и оставила мне продуктовые карточки — свои и приехавших в Москву бабушек... Давали же по этим карточкам то, что было. Никогда не забуду, как мои карточки отоварили одной сгущенкой — налили ее в брезентовое ведро, из которых поят лошадей. Я вернулся к себе на 4-ю Мещанскую, усадил вокруг ведра всю дворовую пацанву, и мы макали в сгущенку хлеб, у кого он был, а кто ложками зачерпывал... После этого отбило у меня вкус ко всему сладенькому, в том числе и к переслащенным чересчур стихам.
В войну мы, мальчишки, покупали пачки папирос-гвоздиков и продавали их поштучно. Мое торговое место находилось на углу Колхозной площади и Сретенки. И вот майский день, вдруг прошел слух, что немцы капитулировали. И мы кинулись на Красную площадь. Она была заполнена народом. И мы раздали свои папиросы. Всюду стояли патефоны, образовались стихийные танцы. Хорошо помню, я смотрел на ноги женщин. Ни одной на каблуках, сплошь кирзовые сапоги или танкетки на деревянной подошве. Танцевали друг с другом, с нами, мальчишками, потому что мужчин не хватало. А под голубыми елями целовались... Вот такая была незабываемая праздничная карусель победившего народа!
А эту запись я сделал в Москве в зале Чайковского в мае 2015-го. И снова Евгений Александрович обратился к теме Великой Отечественной. «Давайте сейчас попробуем вернуть мое детство, 1941 год. Я вам прочту отрывочек из моего нового романа, я над ним долго работал... Написано это все с натуры», — предварил свое чтение Евтушенко. Запись эту мы и воспроизводим сегодня.
— Да ты не бойся этих шинелей. Я тоже сначала боялась, а теперь привыкла, — тихо сказала мне девочка в вязаной шапочке с помпонами, из-под которой, как два язычка пламени, торчали ее огненно-рыжие косички.
— Я не боюсь, — соврал я, поправляя слишком большую, сползавшую на лоб солдатскую шапку с помятой алой звездой и еле заметной пулевой дыркой. На полу марьинорощинского швейного ателье мерзлыми штабелями лежали красноармейские шинели, только что привезенные для починки с фронта, который все приближался и приближался к Москве. Шинели были пробиты пулями и осколками снарядов, шинели были в снегу и во льду. Но и снег и лед были красного цвета. Шинели оттаивали медленно, потому что крохотная железная печурка, которую топили старыми газетами, грела плохо, и в щелях пола проступал иней. Школьники, такие же как я девчонки и мальчишки, расположились прямо на круге этих шинелей, очищая их молотками и половинками кирпичей от кровавых ледяных наростов. Лишь после этого шинели попадали в руки портних. Портнихи в ватниках и шубейках сидели на столах, поставив ноги в валенках и сапогах на табуретки. Портнихи дышали на синие от холода руки. Их иглы были неуклюжи, а швейные машинки стрекотали невесело. Шинели выглядели, как тяжелораненые на операционных столах в руках у хирургов. Шинели были самыми молчаливыми ранеными на свете и не стонали, когда портнихи кромсали их ножницами, отрезая кровавые клочья, и терзали крупными, почти сапожными иглами, накладывая швы и делая иногда из двух или трех шинелей одну.
.jpg)
— Смотрите, что я нашла в кармане шинели, — полушепотом сказала девочка с помпонами. Вообще-то ее полное имя было Лариса, но все ее звали Лорой. Мы жили в одном и том же дворе. И учились в одной и той же школе, хотя и в разных классах. На ее маленькой, обсыпанной чернильными пятнышками ладони лежал мраморный кусок сала, чуть розоватый, с темно-красными прожилками, а к серебристой кожице с лиловатым ветеринарским штампом еще прилипали клочки газеты, в которую это сало было обернуто.
— Хочешь есть? — спросила Лора.
— Хочу, — ответил я.
— Я тоже, — сказала Лора. — А хлеб у тебя есть?
— Нету.
— И у меня тоже нету.
— А нож?
— Тоже нет.
— Ну, тогда будем кусать... Кто первый? — голос девочки сразу стал деловитым.
— Ты женщина, ты первая, — буркнул я.
— Мерзлое, зубы ломит, — сказала девочка, протягивая кусок с оттиском своих зубов. Я так и впился в сало, перемалывая его зубами и глотая вместе с газетными буквами. За шматок сала такой же величины наш сосед по 4-й Мещанский тихий бухгалтер Бубенский отдал старинную музыкальную шкатулку, изнутри которой на крошечном облупившемся коне с отломанным хвостом выскакивал крошечный гусар в фарфоровом алом ментике, вскинув фарфоровую позолоченную трубу, откуда раздавались тоненькие, но все-таки победные звуки.
— Кусай еще, не стесняйся, — сказала Лора. — Ты больше меня и тебе больше надо, хотя ты помоложе. Тебе, насколько я знаю, 10? — она испытующе посмотрела на меня, как будто догадываясь, что я обычно прибавляю себе годы. Мне все время хотелось побыстрее постареть. Но не получалось. Правда, долговязые выглядят взрослее.
— Десять, десять, — торопливо заметил я, предательски краснея.
— Ну вот видишь, а я старше, мне целых 12. А ты знаешь, а ведь он был старшина.
— Кто он?
— Ну тот, чье сало мы едим. Петлицы на шинели старшинские.
— Да ты что, есть перестала? Мы у него не украли, он же все равно убитый.
— Откуда же ты знаешь?
— А у него на шинели две дыры большущие с рваными краями, одна на груди, другая на спине. Наверное, снарядный осколок... Да ты ешь, ешь. Чего добру пропадать-то.
Этот серебряный кусок сала был неожиданнее серебряного слитка. В карманах шинелей редко можно было найти что-нибудь: их уже проверяли до нас. Монеты почти не попадались. Когда мы выворачивали карманы, из них чаще всего сыпались только сухарные или табачные крошки. Состукивая мерзлую кровь с пробитой солдатской шинели, я вдруг ощутил, что мой молоток ударил по чему-то твердому. Я нащупал нечто зашитое в подкладку. Я протянул девочке шинель:
— Смотри-ка, что это?
— Наверное, что-то особое, секретное, — прошептала Лора почти неслышно, и глаза ее заволокло дымкой предвкушения тайны. Она, недолго думая, распорола подкладку ножницами. Там был маленький металлический складень. Когда мы его раскрыли, то увидели изображение женщины с ребенком на руках. Ее темное, словно обугленное лицо проступало внутри вырезов чеканки. Я никогда не видел этой женщины и этого ребенка.
— Кто это? — спросил я.
— Не знаю, — ответила девочка. Она показали нашу находку старшей портнихе, высокой властной женщине с мужскими крупными руками и седой челкой, нависавшей над сосредоточенными глазами. Мы слышали, что у нее в самом начале войны пропал без вести сын, но сама она об этом никогда не говорила.
— Вы вправду не знаете, кто это? Да вы что, дети, в церкви ни разу не были? Иконы ни разу не видели? — неверяще спросила она. А потом грустно спохватилась: — Ах да, вы же октябрята. Я и забыла, что в церковь теперь дети не ходят, только одни старухи. Эта женщина — Матерь Божья, а младенец — Иисус Христос.
Мы с девочкой непонимающе переглянулись.
— А Христос кто? — набрался смелости я.
— Бог.
— А Бог кто?
— Тот, кто все видит.
— И нас сейчас?
— И нас, — и тут же, сама всевидяще заметив, что происходит за три стола от нее, крикнула молодой портнихе: — Эй, красавица! Покажи мне шинель, которую ты починила. Ты чего мне натворила? Да левый рукав у тебя от шинели с майорскими нашивками, а ты к нему пришпандорила правый с лейтенантскими. А ну давай отпарывай...
Старшая портниха осторожно затворила складень и протянула его мне:
— То ли ты Бога нашел, то ли Бог тебя. Теперь смотри, с Богом не расставайся.
А на продавленном диване перед нами спал совсем юный лейтенант, не сняв ни собственной видавшей виды шинели, ни варежек, ни хромовых сапог, совсем не по-фронтовому новеньких, сверкающих, словно у танцора из ансамбля красноармейской песни и пляски. На полу прикорнул шофер, не старше лейтенанта. Только сапоги у него были другие, кирзовые, с латками на внутренней стороне голенища. Борта стоявшего у крыльца ателье грузовика, на котором с фронта прибыл невеселый груз с шинелями, были изрешечены пулями не меньше, чем сами шинели. Лейтенант время от времени вскакивал, протирая крестьянской вязаной варежкой с красным петушком воспаленные глаза, и, убедившись в том, что работа идет, снова рушился в сон. Он ждал, когда шинели будут готовы, чтобы опять отвезти их на фронт, под новые пули. У лейтенанта было почти младенческое нежное лицо.
— Как на девочку похож, — вздохнула молодая портниха, несмотря на военное время с накрашенными, хотя и в меру, губами и с бигудями, ощерившимися из-под шерстяного платка. — Сапоги-то у него хороши, а вот шинель-то его никудышная, вся в прожжелинках, — она на цыпочках подошла к лейтенанту, присела на край дивана и тихонько начала заштопывать его шинель прямо на нем. Перекусывая нитку, она наклонилась и быстро поцеловала лейтенанта в щеку, но только кончиками губ. Тем не менее ее губы остались на его щеке неярким розовым дымчатым очертанием. Портнишка тихонечко стерла след поцелуя кружевным батистовым платочком:
— От него войной не пахнет. А знаете чем, девчата? Жасмином. У нас во дворе большущий куст стоит, я в детстве любила в жасмин лицо прятать. Жалко, что я для лейтенанта старая. Ему, наверное, лет 20 с поросячьим хвостиком, а мне за 20, но уже с длинным коровьим хвостищем.
Тем не менее прежде чем продолжать работу, она скорехонько избавилась от бигудей, и, высвободив из-под платка созданные ими кудряшки, штопала быстро, ловко, но когда нужно было вдеть новую нитку, то привычно послюненный хвостик нитки никак не попадал в игольное ушко. Вдруг она остановилась:
— Ой, бабоньки, да тут на груди свежая штопка. У него у самого, видно, шинель с мертвого. Неужели и этого лейтенанта тоже... когда нибудь?..
— Не каркай! — оборвала ее старшая портниха.
— А меня разорвало пополам! — крикнул какой-то мальчишка.
Я постепенно привык к этим шинелям, обколачивая молотком кровавый лед на закраинах дыр и отдраивая сукно кирпичом. Руки у меня были красные от чужой, постепенно оттаивавшей крови и кирпичной крошки, но я уже не боялся этих шинелей. Монотонное постукивание молотком превратилось в скуку, а какому мальчику это может понравиться? Захотелось во что-то поиграть — а почему не в эти шинели? Найдя огромную дыру на спине, я закричал:
— А меня убило в спину!
Лора мгновенно подхватила игру, показывая шинель без правого рукава:
— А у меня оторвало правую руку!
— А меня ранило в плечо! — гордо показал кровавую дыру на шинели мальчишка по прозвищу Жиртрест, из последних московских детей-толстяков, уже редких в той ранней снежной осени 41-го года. В дальнем углу другой пацан с чувством превосходства опять торжествующе вскинул над головой уцелевшую половину шинели:
— А меня пополам разорвало, пополам!
Портнихи не останавливали этой страшной игры, продолжая чинить шинели. А мне казалось, что среди их молчания было слышно, как падают их тяжелые, как булыжники, слезы. Старшая портниха прощупала совсем незаметную дырочку на груди одной из шинелей и почти неслышно полусказала-полупрошептала, как будто тоже присоединяясь к нашей детской игре:
— А мне попали в сердце, — но не заплакала, а продолжала штопать, штопать, штопать.
P.S. Как сообщила вдова поэта Мария Евтушенко, роман «Берингов тоннель», над которым Евгений Александрович работал до последнего дня, вероятно, будет издан в этом году.