Фронтовик Василий Иванович Минаков рассказывает о своей жизни на войне
Первым человеком, чьи слова о войне навсегда осели в моей памяти, был Валентин Иванович Ежов, знаменитый сценарист, автор «Баллады о солдате», «Сибириады» и «Белого солнца:». Наверное, оттого, что они были с фирменной самоиронией. О том, как счастлив был, когда обнаружили у него дальтонизм и комиссовали — уж больно страшно летать стрелком-радистом. Голову нечем занять. Пилот и штурман делом заняты, а стрелок сидит у пулемета и ждет, когда ребята бомбы сбросят и повернут назад. Из самолетов, вылетавших на задание, порой не возвращалась и треть, и половина. И про фильмы о войне он часто высказывался не злобно, но убийственно: «Ряженые воюют». «Ну а где не ряженые?» — спросила как-то. И он вдруг сказал: «Торпедоносцы». И вот я в гостях у главного, можно сказать, торпедоносца — генерал-майора авиации, Героя Советского Союза Василия Ивановича Минакова. Освободителя Крыма и, к слову, консультанта того самого фильма...
Дело происходит в Питере. Генерал 93 лет живет один, а потому кипятит воду в кастрюле и черпает из нее кофейной туркой — ему так удобнее. Показывает модели самолетов, на которых летал, и на мой вопрос «А если б сбили, да в плен?» — отвечает с ходу: «Убежал бы. Некоторые наши летчики убегали. Как Саша Разгонин, Герой Советского Союза. Мы вместе учились в аэроклубе, он воевал на Балтике. Попал в плен и был там два с половиной года. Рассказывал мне, через что прошел. А как наши подошли к Одеру и началось наступление, бежал. Его потом долго проверяли, и звезду Героя за ним оставили...»
Василий Иванович показывает фото здоровяка в борцовском трико и с гирей. «Это мастер спорта Быковец. Физически очень сильный человек, был стрелком-радистом. В 42-м их самолет сбили, он выпрыгнул из кабины, но был захвачен немцами. В схватке кулаком свалил троих, за что был забит чуть ли не до смерти. Но выжил. После войны преподавал в школе физкультуру...» Слушаю — и верю: убежал бы.
После 9-го класса Вася Минаков поступил в пятигорский аэроклуб и окончил его с отличием. Хотел пойти в Ейское военно-морское училище, но там отказали по возрасту — не хватало трех месяцев до 16 лет. «У меня отец был машинистом паровоза, имел орден Ленина. Он возвращается из поездки, спрашивает: «Ты что нос повесил?» Я рассказываю о своем горе. Он: «Брось! Завтра все отрегулируем». На другой день мы с ним поехали. Он зашел в комиссию и через 3 минуты вышел: «Все, тебя приняли». Оказывается, он им сказал: «У меня пока есть пар в котлах, паровоз тащит любые грузы. А нет пара — все, каюк. Так и с моим сыном — что толку, когда пар выйдет?» Аргумент подействовал.
Два года мы отучились. Выпускников направляли в основном на Балтику и на Черное море. А нас, 17 человек, отправили в ВВС Тихоокеанского флота. В марте 41-го мы уже летали на ДБ 3Ф — был такой хороший, мощный бомбардировщик.
— Где вас застал первый день войны?
— Гарнизон стоял в Романовке, 40 км от Владивостока. Воскресный вечер, мы на речке. В волейбол играем, девчата пришли. И вдруг пролетает красный самолет, что означает: боевая тревога! У нас 19.00, в Москве полдень, начал выступать Молотов... И пошло: что ни день, то тревожные известия, мы отступаем: Все пишут рапорты, просятся на фронт. А нам: «Отставить! До Маньчжурии 150 км, а там Квантунская армия, миллион штыков...»
Но в декабре 1941-го дошла и до нас очередь. Прилетели на авиазавод в Комсомольске-на-Амуре, взяли эскадрилью, девять самолетов, и полетели на фронт.
— Были какие-то особые эпизоды?
— 5 июля 42-го нас подняли по тревоге. Приказали лететь в Крым, разбомбить Ливадийский дворец. Немцы 2-го взяли Севастополь, и фельдмаршал Манштейн с генералитетом переехал в Ливадию, отдохнуть. Сухопутная разведка докладывает: во столько-то у них там обед. И мы, экипажи трех эскадрилий, сидим в готовности. Дуплий Сережа первым шел: Хорошо, что его не расстреляли за этот полет, он потом даже Героем станет. Марево, жара: А рядом с Ливадийским дворцом, метрах в 200, обслуга жила. И Дуплий вывел девять самолетов и сбросил бомбы прямо на этот домик обслуги — от того только пух остался. Перепутал! Потом Манштейн в своей книге написал: они обедали, вышли погулять, а там русские пару бомб сбросили. В общем, благодаря этой ошибке дворец остался цел.
— За что у вас орден Александра Невского?
— 18 апреля 1944-го разведчик обнаружил груженый конвой, который уходил в Румынию. Нас подняли пять экипажей: среди них два командира эскадрильи, два зама и я, комзвена Минаков. И когда взлетели, поступает радио: Минакову выйти вперед и вести группу. Ошибка? Запросил подтверждение, и командир полка приказывает мне вести группу. Вышел вперед, помахал, остальные ко мне пристроились.
В 150 км от берега обнаружили конвой, очень удачно отбомбились, транспорт потопили, но тут мне стрелки кричат: «Командир! Нас мессеры нагоняют!» Истребители ждали нас внизу, думали, мы торпедоносцы. И тут началось: У нас были хорошие стрелки, два истребителя сразу сбили, налегке мы оторвались от них. Один наш борт, правда, был изуродован и сел в Джанкое на фюзеляж, а четыре вернулись в целости. Мне дали Александра Невского, остальным — по Красному Знамени.
— Какие они, ощущения перед боевым вылетом?
— Сидим в готовности — кто в шахматы, кто в домино, кто анекдоты травит. Тревога. Всех сразу охватывает напряжение. Но вся эта нервозность до тех пор, пока не сел в кабину. Взлетел — и никакого уже страха нет. Одни инстинкты работают. Потому что когда выходишь на торпедную атаку, должен снизиться до 20 метров — при падении даже с 30 метров торпеда ломается. И в этот момент нет на свете никого уязвимее тебя...
— А как снимали напряжение?
— Я вам одну тайну расскажу. В 1942-м перед вылетом нам наливали по стаканчику вина — для бодрости. Прямо на аэродроме стоял баллон с сухим вином. Но после случая с Женей Лобановым перестали баловать. Он был прославленным летчиком. Его ночью разбудили, приказ на вылет. А он накануне ужинал и выпил. И в полете отклонился от направления. При посадке влетел в деревья, чудом остался жив. Тогда нас стали поить только по прилете, но зато водкой.
Мало кто знает, что за все время Великой Отечественной на каждого летчика-торпедоносца пришлось в среднем по 1,3 боевого вылета на торпедометание. Фактически они были камикадзе. А на счету Минакова — 31 боевой вылет на торпедометание! А всего боевых вылетов — 206. В 23 года старший лейтенант Минаков уже Герой Советского Союза. Им потоплено 13 немецких военно-морских транспортов, из них семь — лично, а еще сухогрузы, баржи, катера, тральщик, буксир. Прибавьте сюда четыре сбитых им самолета, склады, железнодорожные станции, переправу через Дон. Потопление же Минаковым транспорта «Тея» с 3,5 тысячи вражеских солдат и офицеров — вообще отдельная страница операции по освобождению Крыма.
— Чего только со мной не происходило! И горел, и падал, и дырки привозил. После гибели комэска Платона Семенюка от осколка снаряда нам было приказано брать в боевые вылеты каски. Но в каске летать страшно неудобно, и я этим приказом пренебрегал. В августе 1943-го мы атаковали скопление танков в районе станицы Неберджаевской. А там нас встретил шквальный огонь — это был ад! И вот мы заходим на цель, и меня как в бок толкнуло: «Надень каску!» Только надел, как прямо у крыла разорвалось три снаряда. Я потерял сознание в воздухе. Все! С 3,2 тысячи метров самолет — в пике. Очнулся — высота 400. Начал тянуть штурвал. Перед самой землей чудом вышли из пике. Потом уже провел рукой по лицу — все в крови. Оказалось, осколок пробил фонарь и попал мне в каску — вот от чего я чувств лишился. Потом техник Ваня Варварычев нашел в кабине тот осколок. Везучий я.
Однажды я привез из Бургаса в Сарабуз 2 тонны продуктов: икра, шампанское, коньяки разные. Идет комдив: «Вы, Минаков, сейчас летите на Малую Землю с бутылками. А время к ночи. Я объясняю: «Там аэродромчик 20 метров шириной, прожекторов нет, самолет разобью — кто за это ответит?» А комдив: это приказ особой важности. В общем, полетел, кое-как сел. Оказалось, весь этот провиант отправлен ради Черчилля — 9 октября 1944-го он прилетел на аэродром Сарабуз. Как выяснилось, он маленького роста, этот Черчилль — подошел к нам со штурманом и все норовит приподняться на цыпочки. И глаза у него как у жареной рыбы...
— Говорят, вы потопили транспортов больше, чем Маринеско?
— Это правда.
— Думаю, за вашу голову немцы дали бы хорошую цену.
— Если б догнали. Кстати, за потопленный транспорт нам платили — в зависимости от водоизмещения. Где-то 5-6 тысяч рублей, это прилично. Но у меня никогда не было трепетного отношения к деньгам. Я их Тамаре посылал — а она не брала, отдавал маме.
— Кстати, о Тамаре: расскажите про любовь.
— В 1940-м я приехал домой в отпуск, потом должен быть ехать на Тихий океан. Поехали с товарищем в Пятигорск, зашли в электричку. Смотрю — девушка в курточке. Красивая. А это, говорит товарищ, Тамарка Беличенко, твоя соседка. Оказалось, наши дома напротив. Я подошел к ней. Она ехала в Пятигорск, училась там в педагогическом. Мы с ней стали встречаться. За час до начала войны я получил от нее телеграмму: «Поздравь, я учительница!»
Тамара всю войну грузила лед в вагоны — для холодильников с продуктами. Эти вагоны шли непрерывно. В августе 1945-го мы поженились. И проехали с нею все флоты, потому что служил я и на Тихом океане, и на Балтике, и дважды на Черном море, потом 10 лет на Северном... И 15 лет уже здесь, в Ленинграде — был начальником НИИ. Я своей жене всю жизнь удивлялся: здесь, в Волосово, близ Ленинграда, работали пленные немцы — так она ходила их кормить! Я ей: «Что ты делаешь?!» Я-то их просто ненавидел, во мне все закипало, когда их видел. И это отвращение к немцам во мне жило очень долго. Лет 10 только, как отпустило.
— И после смерти жены вы живете один?
— Да, уже шесть лет. Сейчас вам альбом покажу. Сейчас встану. Не надо мне помогать, я отлично сам встану. Все, встал.
Про своих детей, которым за 60, он говорит так: «У меня два ребеночка» (дочка — инженер, сын — подводник, капитан 1 ранга). Внук, правнучка. «Они постоянно ко мне приходят и все мне приносят».
— Случись сейчас такая война, — спрашиваю на прощание генерала, — мы бы ее выиграли?
Василий Иванович, похоже, не хочет слышать этого вопроса. Но потом все-таки отвечает:
— Русских трудно одолеть, когда дело уже, кажется, табак. Когда надо «несмотря ни на что»...