О фронтовике Валентине Ежове, с которым хотели написать книгу о войне, да так и не написали
120 международных премий, среди них два Гран-при Каннских фестивалей и целых восемь «Ариэлей», южноамериканских «Оскаров». А вот список фильмов, к которым он написал сценарии: «Баллада о солдате», «Дворянское гнездо», «Тридцать три», «Крылья», «Это сладкое слово — свобода!», «Белое солнце пустыни», «Сибириада»: Я принесла ему текст о нем. Когда Ежов дошел до места, где единицу измерения кинематографической состоятельности я предлагала назвать «1 Еж», засмеялся: «Хорошо!». Повеселел, закурил, перестал бояться за текст и за меня, стал уходить в пространные разговоры.
Меня пленил его рассказ об Александре Довженко, его учителе. О Довженко никогда не думала как о живом человеке, только нарицательно: студия имени. Как пароход Нетте. А он, по словам Валентина Ивановича, был совершенно необщего порядка личностью.
— Когда у меня работа не клеится, вялый сюжет или еще что-то, я вспоминаю Александра Петровича. Как-то он, разбирая чью-то работу, взял маленькую палочку и начал чертить на беленой стене ломаную линию, приговаривая: «Вин ему говорит, а вин ему отвечает, вин ему говорит, а вин ему отвечает:» На пятой минуте мы падали от смеха. Затем притихли. А потом всем стало жутко: так продолжалось два часа, пока Александр Петрович не исчертил все стены! Иллюстрировал никудышные сценарии, когда нет ни действия, ни сюжета, одни диалоги: Он пытался научить нас смотреть на все с поэтических позиций, и то заклинание: «Вин ему говорит:» — был момент истины.
Потом Ежов потребовал у жены Наташи коньяку. Она принесла в небольшом хрустальном графинчике. Рассказывал о начале войны. Они, молодые лейтенанты, ранним утром пошли купаться. Туман над водой, тишь необычайная. А через несколько минут неразбериха, паника, казарм уже нет, все разбомблено, одна стена нелепо высится. Солдатик испуганный подбегает к Ежову, который в кальсонах: «Товарищ лейтенант:».
А откуда, спрашиваю Валентина Ивановича, он понял, что вы лейтенант? Вы же в кальсонах. Лейтенантам, объясняет Ежов, волосы разрешалось носить по-длиннее. И просит у Наташи еще коньяку. «Не дам!» — доносится из кухни.
Тогда мы проговорили часов пять. Пока Ежов не устал и пока Наташа не вернулась домой от мамы. «Вот, — вдруг сказал он о ее родителях, — революционный матрос женился на дворянке. Мат-рос почил в бозе, а дворянка после тяжелейшего инсульта встала на ноги, потому как воспитание и сила духа».
Звонил Ежов всегда глубокой ночью. В первый раз, как прочитал мой текст — и сразу предложил написать совместно книгу. Вы же меня, сказала я, совсем не знаете. «Как это, — изумился. — Я ж читал!»
Вообще-то у него было две градации: «говно» и «гениально».
— Есть потрясающий сюжет: мужики приехали в Москву получать звезды героев, закатились в ресторан обмыть и встретили там девушку. У нее на другой день свадьба. Так они взяли да и продали свои ордена! Решили ей сделать королевский подарок — платье. И это, между прочим, быль!
Иногда он говорил про какой-нибудь нашумевший фильм о войне: «Говно. Одни ряженые ходят». — «А что не говно?» «Торпедоносцы», — ответил Ежов. И, слово за слово, рассказал о своей войне.
— Я не воевал в пехоте, где всегда страшно. Я в морской авиации. Должен был летать на бомбардировщике стрелком-радистом. Но врачи обнаружили дальтонизм, не какой-то явный, но все же несовместимый с полетами. Стал прос-то радистом. В сорок четвертом после ранения и госпиталя приехал с Дальнего Востока в часть под Москвой. Полк был перегоночный. И вот командировка на Север. Там летчики каждый день летают бомбить фашистские укрепрайоны. Условно пять самолетов улетают, а возвращаются три, а то и два. Вечером в красном уголке люди играют в шахматы, хотя знают: завтра вылет, из пятнадцати человек шестеро не вернутся. И вот ко мне подходит майор: «Слушай, у меня стрелок погиб, ты не подлетнешь нам завтра?» Я мог отказаться, но как? Говорю: «А че ж, подлетну!»
Летим. Фиорды. Начинается укрепрайон, там, по данным разведки, где-то склады боеприпасов, которые нужно разбомбить. Скорость 280. Самолет ложится на боевой курс, и уже до самой цели никаких маневров, чтобы штурман, перемножив скорость и время, мог рассчитать цель. Но и зенитчики тоже могут два числа перемножить. Бывали и такие случаи, единичные, конечно, когда сбрасывали бомбы абы куда — и быстренько возвращались. Но таких из авиации выгоняли. Позор на всю жизнь.
Сидишь в турели, у тебя пулемет на случай, если появится истребитель. Все при деле: летчик держит курс, штурман занят расчетами. И только ты просто наблюдаешь, как зенитки, которых целый лес, палят. Холодный пот затекает под комбинезон. Ждешь: сейчас нас, сейчас нас: И вдруг, господи, наконец-то штурман сбрасывает бомбы, пилот ныряет вниз, значит, еще поживем! Раз пять я так «подлетнул». И все думал: ну раз повезло, ну два, но не бесконечно же. Страх нарастал. Эх, думал, пожить бы лет до пятидесяти!
Потом наши с Ежовым ночные перезвоны прекратились, мы с мужем уехали в ФРГ. Близилось 60-летие Победы, все, что ни делалось и ни снималось, было, кажется, о войне. В больнице, куда я неожиданно загремела, подружилась с чудесной фрау Кройц, которую нам с Ежовым, наверно, бог послал. Она плохо видела, но переодевалась к обеду и к ужину и к посетителям. Попросила меня пришпандорить на кофточку брошь из потемневшего серебра. Разговорились. Оказалось, ее муж Макс в войну был интендантом, сопровождал грузовые самолеты с провиантом. Однажды под Киевом их подбили, и они едва смогли сесть на поле, где обычно — они это часто видели — копошилась женщина с детьми. Восемь человек и четыре тонны продуктов! Мужа фрау Кройц послали разведать. Он вошел в сарай, а там женщина и шестеро ребятишек. Нищета жуткая. Они, оказывается, из мерзлой земли на поле выковыривали картошку. А тут вдруг продукты прямо с неба упали! Полтора месяца немцы жили у нее. Чинили самолет, а заодно и дом. Сделали кое-какую мебель, детей учили писать, рисовать, играть на губной гармошке. На прощание баба подарила Максу единственное свое богачество — серебряный царский рубль. А Макс потом из этой монеты заказал у ювелира брошь в виде юлы...
Я была потрясена. И знала, как на это отреагирует Ежов. Позвонила Валентину Ивановичу. Рассказала. «Садись писать заявку! — повелительно сказал он. — Когда прилетишь?». «8 мая!» — радостно выпалила я.
И прилетела! 8 мая 2004 года, Москва, меня распирает от счас-тья. От предвкушения. Веселый таксист по дороге из аэропорта настраивал радио, ловил военные песни, шутил. И тут прямо мне, лично мне в лицо радио сказало: сегодня ночью ушел из жизни прославленный кинодраматург Валентин Иванович Ежов:
Вин ему говорит, а вин ему не отвечает.