Писатель Роман Сенчин - о деревенской прозе в пору самоизоляции
Автор «Ёлтышевых» и «Зоны затопления», лауреат «Ясной Поляны» и «Большой книги» Роман Сенчин выпустил новый сборник «Петля» о трудностях и преимуществах жизни в изоляции, о притягательности и «идиотизме» деревенского существования, о вечной борьбе нашего «внутреннего подростка» с косностью внешних условий.
— Роман, неологизм «самоизоляция» в последние два с половиной месяца прочно вошел в нашу языковую практику, Вы же эти обстоятельства будто предсказали: в сборнике «Дождь в Париже» герой, отправившийся в турпоездку во Францию, вдруг почему-то запирается на несколько суток в номере, чтобы побыть наедине с собой. Персонажу новой книги, журналисту Антону из заглавной повести нового сборника, приходится «самоизолироваться» еще радикальнее — он вынужден ин-сце-нировать собственную смерть.
— Самоизоляция двух этих персонажей, как вы верно заметили, совершенно разная, хотя в обоих случаях вынужденная. Если герой «Дождя в Париже» знает, что вот сейчас сядет в самолет, вернется домой, пойдет на работу и продолжит прежнюю жизнь, то персонажу «Петли» вряд ли все это доступно: он вынужден пребывать в чужой стране, где у него нет никаких прав и возможностей и откуда его в любой момент могут вышвырнуть. Единственное, что ему остается, — сидеть в соцсетях и продолжать строчить свои текстики.
— В похожих условиях этой весной оказались люди по всему миру. Одни спокойно это переживали и даже извлекали какую-то пользу, другим пришлось непросто. По-вашему, полезны подобные паузы или не очень?
— И да и нет. Конечно, получить передышку в бесконечной жизненной гонке, чтобы осознать свои успехи и ошибки, — благо. Но как быть огромному числу людей, которые живут на то, что заработали именно сегодня, и для них даже неделя простоя — катастрофа? Имею в виду актеров, аниматоров, официантов — широчайший круг занятий. Знаю точно: призывать их к медитации, аутотренингу и просветляющему чтению мудрых книг слишком похоже на издевательство. С пустым желудком и отсутствием перспектив не очень самосовершенствуешься.
— Прототипом для «Петли» стал журналист Аркадий Бабченко. Не опасались критики за обращение к столь скандальному персонажу?
— Аркадий мне интересен. Я с ним знаком, видел, как Бабченко становился настоящим писателем, как писать бросил и сделался журналистом, потом блогером. Как его борьба с режимом переросла в борьбу с народом. Ведь его принцип — если вы живете при недостойной власти, то и сами недостойны жить, поэтому горите в пожарах, тоните в выгребных ямах — чудовищен. И этот принцип довел его до нынешнего состояния. Он никому не нужен, кроме, наверное, матери, жены и дочки, забился в комнатке и просит денег через социальные сети... Некоторые упрекнули меня за сочувствие к герою повести. Ну а как же без сочувствия даже к злодеям, если ты о них пишешь? Другое дело, что это скорее сочувствие к трупу, чем к живому человеку. Впрочем, теоретически не исключено, что прототип когда-нибудь въедет в Россию на танке, как он мечтает. Тогда попытаюсь бросить в этот танк коктейль Молотова...
— Вас называют продолжателем традиции «деревенщиков», преемником Распутина и Белова. Создание «Зоны затопления», говорят, благословил сам автор «Прощания с Матерой». Как это было?
— Водохранилище Богучанской ГЭС затопило один из последних островков сибирской деревенской цивилизации. Кежмари — особая людская общность, со своим укладом, традициями, говором. Этот район находился далеко от больших городов, поэтому современная культура его жителей не поглотила. Но вот пришло время, и кежмарей распылили по городкам и поселкам Красноярского края и Хакасии. Общность перестала существовать. А земля эта мне знакома, я разговаривал с переселенцами оттуда, истории и сюжеты накапливались и в конце концов потребовали от меня попытки превратить их в прозу. Валентин Григорьевич не то чтобы эту попытку благословил. Я уже вовсю писал «Зону затопления», некоторые главы были опубликованы в журналах, но уверенности, что занимаюсь важным делом, не было. В литературе есть понятие — тема закрыта. Например, после публикации «Стройбата» Сергея Каледина говорить об армии на несколько лет стало странно — что нового ты можешь сказать? «Прощание с Матерой» — великая повесть. И я понимал, что мою книгу воспримут как ее повтор. Так и случилось — многие критики, особенно московские, с ухмылкой говорили: ремейк, оммаж. А вот в Красноярске благодарили, выстраивались в очереди в книжных магазинах. Распутин же, сказав мне, что про людей, которых выселяют с родной земли, надо писать и после «Матеры», укрепил меня. Это значило, что тема не закрыта.
— Как относитесь к распространенному утверждению, что «деревенщики»-де устарели?
— «Деревенщики» затронули в читателях очень важный нерв, который продолжает вибрировать и мешает нам окаменеть. Так или иначе — в первом поколении или в десятом — мы все родом из цивилизации деревни, она нам близка, пусть даже на бессознательном уровне. И сейчас многие сугубые горожане знают, что в случае чего есть загородный дом, земля, физический труд. А в последние недели эти настроения, понятно, еще усилились. И как читали Распутина, Белова, Шукшина с увлечением и болью, так и до сих пор читают, в том числе молодежь... Даже на фоне гудящих человейников за окном, которым мы все вроде бы принадлежим, утонувшая Атлантида продолжает волновать людей.
— Вы говорили в одном интервью, что главная задача литературы не морализаторство, а честное и, конечно, талантливое отображение происходящего. «Для меня литература, прежде всего, документ. Художественность, талант автора делает этот документ бесценным». Так что же, книги не должны ничему учить — только рассказывать?
— Позвольте напомнить, в том же тексте я говорил, что главная функция литературы — развлекать. В чем не вижу противоречия с задачей документальности. Поскольку развлекать, считаю, лучше всего именно честным отображением происходящего. Неслучайно такой популярностью пользуются дневники, мемуары или их имитации. Но только те, что хорошо написаны. Книги, где морализаторство на виду, как правило, недолговечны. Люди определенного отрезка времени могут ими зачитываться, но следующие поколения выбросят их на свалку. Некоторые литераторы, например, Диккенс, поступают хитрее: мораль оставляют на последние страницы. Так и «Воскресение» Толстого построено, и «Преступление и наказание» Достоевского. Книга, несомненно, должна учить. Но скорее не тому, как надо, а как не надо. Предупреждать. Грубо говоря: даже если голодаешь, не убивай того, у кого нечестно нажитые деньги. Увеличением количества зла со злом не поборешься. Может, все-таки еще раз попробовать заработать самому?