Очень личные воспоминания о Валентине Яковлевиче Курбатове
Нас свел Савва Ямщиков. Он постоянно повторял: «Нужно тебя с Валентин Яковлевичем Курбатовым познакомить!» А однажды позвонил и сказал: «Через два дня он ждет тебя возле ворот Псково-Печерского монастыря в три часа дня». Возражения не принимались. Кто знал Савву, меня поймет: легче поехать в Псков, чем сказать нет, поскольку Савва уже придумал сценарий нашей встречи.
Ходили мы по монастырю часа три, пока Курбатов окончательно не замерз в своих щегольски тонких штиблетах. Тогда зашли в ресторанчик, и под борщ я ему рассказала привезенную из Питера быль, услышанную от Равиля Мартынова. Мартынов был любимым учеником Евгения Мравинского, а после смерти маэстро руководил Академическим симфоническим оркестром Ленинградской филармонии. И вот однажды Евгений Александрович позвонил Мартынову ночью: «Не могли бы вы ко мне сейчас приехать?!» Мартынов приехал. Мравинский подвел его к пюпитру в гостиной и кивнул на газетную вырезку. Это был некролог на смерть одного крупного музыкального деятеля — лауреата того и сего, как всегда пишут в таких случаях. Мартынов прочитал и спросил: «А что не так, Евгений Александрович?» «Но ведь ни слова правды!» — сокрушенно воскликнул маэстро. На этом моем артистическом восклицании Валентин Яковлевич издал какой-то свистящий звук, и я испугалась, что он подавился, пыталась даже похлопать его по спине. Но он уже был бодр и весел, смотрел лукавыми глазами из-под седеющих косматых бровей и все повторял: но ведь ни слова правды!
Как это странно: в один вечер «зарифмовались» Мравинский, Мартынов, Курбатов, я, а еще Савва: Потом Савва умер, я написала о нем книгу, а Валентин Яковлевич в своем родном Пскове вручил мне за нее награду, и мы с тех пор вовсю с ним дружили. Я заказывала ему тексты для «Труда», он ни разу не отказался, хотя сначала всегда немного брюзжал. Типа: «Предложение «сложносочиненное». У меня и в школе было с ними сложно. Подумаю». Или по поводу темы: «Что Вы, Гуля, я и слов-то таких не знаю...» Потом писал вдогонку: «За ночь-то поумнел и шлю Вам текстик. Если что, тихонько столкните в корзину и забудьте». Или вот: «Гулё-оу! Я посылал свое сочинение совсем не для печати. Оно нисколько не газетное. Так — стариковское бормотание, где даже склонения со спряжениями нарушены на каждом шагу и выдают стариковское распадение памяти. Это я только хотел похвалиться, что еще живой и даже чего-то думаю. А вот развиднеется, мысль поправится, и я попробую написать что-нибудь по-настоящему ТРУДное. Во всяком случае, пока подержусь и не буду сдаваться. Обнимаю Вас».
13 ноября 2019-го он написал: «Гуля, послезавтра в 17 часов я представляю свой «Дневник» на Арбате, в Доме Лосева. Вдруг Вам сделается скучно, и Вы как раз окажетесь на Арбате, то не завернете ли? И мы оба улыбнемся этой случайности... Ваш В. Курбатов».
В Дом Лосева мы тогда завернули вместе с нашим главным редактором Валерием Симоновым, который с большим пиететом и нежностью относился к Валентину Яковлевичу. Его с ним тоже связывала особая «рифма» — Валентин Распутин, Геннадий Сапронов: Небольшой зал был битком, люди все неслучайные, хлопали от души, смотрели на Валентина Яковлевича с обожанием. После окончания образовалась очередь подписать книгу, и я оказалась в самом хвосте — меня все оттесняли и оттесняли люди, которые подходили к своим впереди стоящим знакомым. «Ну, ты что, Гуль, как неродная?!» — изумился Симонов и, описав в воздухе дугу, положил перед Курбатовым книгу, а заодно и отдал свежий «Труд» с моим материалом к его 80-летию.
Писатель Виктор Конецкий называл его матросом, а Курбатов и был матросом, служил на флоте 4,5 года — телеграфистом, наборщиком, заведующим корабельной библиотекой. «Матрос, может, я умер? Ни одна собака не позвонила (на 60-летие). Смотри, матрос, пропустишь пароход!» Но матросом я Курбатова не застала. Давным-давно знаю его именно таким — графичным, черно-белым. Не просто подтянутый и застегнутый на все пуговицы (буквально!) — только белоснежный пасторский воротничок на фоне глухой черной безрукавки и черного же пиджака. Не могу представить его в цвете. В этом его дисциплина и самоорганизация, особый эстетизм, сродни средневековому. А кружком стриженные серебристые волосы?..
Ему такое описание понравилось, и то, что «Смотри, матрос, пропустишь пароход!» зацепило — тоже, значит, внимательно читала, неформально.
В пик самоизоляции Валентин Яковлевич неожиданно появился в «Фейсбуке». Чувствовалось, захандрил в пандемию и вот вдохновился этой новой ипостасью: можно оставаться чуть ли не анахоретом и в то же время общаться с миром. Откликался чуть ли не на каждый мой пост. Я опубликовала как-то несколько акварелей и написала о дедушке и его аргументе мне, ребенку, не бросать художественную школу. Умение рисовать, объяснил дедушка, может в жизни очень даже пригодиться. Допустим, ты не можешь говорить. Нарисовала краюшку хлеба — и все тебя поняли!
Курбатов радостно откликнулся: «О, Гуля! О, какие акварели! Какая замечательная «краюшка хлеба»! Какой дедушка молоток! Эх, а я и не знал! А то бы умолял, клянчил, валялся в ногах... Сам свою акварель бросил 40 лет назад. Не было дедушки удержать... Я Вам принесу поворот дороги с уголком храма и мокрыми деревьями, и Вы «подадите» мне этот лист, и я уйду утешенный...»
В юбилейном, к столетию «Труда», номере, вышедшем 19 февраля, мы напечатали фотографию, где все «слова» на букву Р[аспутин], букву С[апронов], букву К[урбатов] складываются в естественную рифму. На тот момент в живых оставался только Валентин Яковлевич, и он очень радовался этому номеру газеты, своему тексту о труде в ней, этой фотографии. Так и написал: «Спасибо, Гуля! Побежал по городу искать номер и показывать прохожим: это я! Я! Посмотрим — поверят ли... Как Вы хорошо придумали «хор». Без него заметка не имела бы смысла».
Сейчас, когда жизнь Валентина Яковлевича оборвалась, абсолютно все кажется наполненным смыслами. И каждое слово о нем — чистая правда.