Классика не монумент, а бурление живой жизни, утверждает в своей новой книге Владислав Отрошенко
Одним из хитов недавней книжной ярмарки «Нонфикшен» стал представленный сборник эссе-новелл «Гения убить недостаточно» Владислава Отрошенко — прозаика, члена жюри «Ясной Поляны», автора «Гоголианы» и других работ, исследующих тайну творчества. Что роднит Платонова и Шопенгауэра, почему, чтобы понять Ницше, нужно заблудиться в Венеции и как вникнуть в страсти живших две тысячи лет назад возлюбленных? Об этом писатель рассказал «Труду».
— Само название «Гения убить недостаточно» разит наповал. Откуда оно возникло?
— Из заглавного эссе-исследования, посвященного гениальному американскому писателю Томасу Вулфу. Известно, что Вулф умер относительно молодым, но когда работаешь над текстом, раскрываются просто ошеломляющие подробности! Это был редкий в мировой литературе случай, когда писателя убило слово критика. В апреле 1936 года в нью-йоркском еженедельнике Saturday Review of Literature («Субботнее обозрение литературы») увидела свет статья Бернара ДеВото Genius Is Not Enough («Гениальности недостаточно»), в которой новый главный редактор авторитетного журнала уничтожал Вулфа как литератора. Речь шла о том, что, хоть издающийся у знаменитого Максвелла Перкинса (чьими авторами также были Фицджеральд и Хемингуэй — «Труд») «вулканический талант» извергает слова раскаленной «лавой», этого мало. Вулфу, мол, нужно учиться мастерству романиста, овладевать навыками кропотливой работы и вообще надеть на свою прозу некий «корсет». Публикация предварялась портретом: в солнечный день на фоне высоких кустов ДеВото позировал в белой рубашке и темном галстуке, держа наизготовку кольт 45-го калибра. Самим своим видом он будто говорил: «Я пришел по твою душу, Вулф». Этот случай катастрофически повлиял на психику писателя, заставил последовать вредному совету про «корсет», разорвать отношения с Перкинсом — человеком, понимавшим сущность его гения. А вскоре Вулф заболел тяжелой болезнью и умер. Вот вам иллюстрация давно известной истины: словом можно убить.
— Другие сюжеты вашей книги, пусть не в столь жесткой форме, но тоже повествуют о том, как один шаг или впечатление могут резко изменить дальнейший ход событий. Например, в Венеции вы смогли представить себе, какую драму пережил в Италии Фридрих Ницше.
— Ну да, его в этой стране постигло тяжелое сумасшествие. Это случилось в Турине, в квартире на площади Карла Альберта. Помешательство Ницше проявлялось очень картинно: он совершал причудливые прыжки, плясал голым, выкрикивал бессвязные слова. И прожил в таком состоянии 10 лет. Но до туринской катастрофы успел влюбиться в Венецию, и это стало для меня большой загадкой, потому что Ницше не выносил городов как таковых. Любой город представлялся ему, предпочитавшему замкнутую жизнь в горных деревушках, многолюдным, шумным, оторванным от природы. Но Венецией, которую он впервые увидел в 1880 году, просто заболел, она привела его в полный восторг. Чем именно — мне стало понятно после одного случая. Жил я тогда в городке Бассано-дель-Граппа, читал лекции в Венецианском университете, ездил на работу на электричке. Итальянские коллеги предупреждали, что отклоняться от привычного маршрута не стоит: Венеция — город-лабиринт, свернешь — жестоко заблудишься. Но однажды я все-таки свернул с привычного пути и действительно сразу потерялся: долго ходил по улочкам, переулкам, мостам и только к вечеру вышел на площадь Сан-Марко. Был ослеплен этим взрывным расширением лабиринтного пространства. Мгновенно возникли огромные цветные флаги, сияние собора, море, наползающее на площадь. И я понял: по такой же схеме происходила мыслительная деятельность Ницше. Это было блуждание по лабиринту мыслей в поисках некой великой взрывной идеи, которая должна потрясти и привести в состояние эйфории, возвышенного ужаса и счастья. Как, например, идея Вечного Возвращения (тезис древнегреческих стоиков, Заратустры и многих последующих мыслителей о том, что мир в своем развитии периодически возвращается к неким главным, опорным состояниям — «Труд»).
— Чем объясняется такая необычная подборка имен и тем в вашей книге? Помимо Ницше и Вулфа вы касаетесь сюжетов, связанных с Овидием, Катуллом, Шопенгауэром, Платоновым, Тютчевым и даже Евангелиями от Матфея и Луки...
— На это ответить и просто, и сложно. Со всеми этими авторами я так или иначе сжился, меня интересовали тайны их бытия и творений. У людей, создавших главные прозаические и поэтические тексты мировой литературы и целые философские системы, всегда есть нечто общее — побочные эффекты гениальности, завихрения психики, выливающиеся в загадки судьбы. Казалось бы, какая связь между Андреем Платоновым и Артуром Шопенгауэром? А она есть. В период жизни философа, который принято называть дрезденским, особую притягательность для него приобрели дома скорби. Чтобы написать «Мир как воля и представление», нужно было соприкоснуться с сумасшествием. Но разве не так же, проходя по тонкому лезвию нормы и безумия, писал свои тексты и Платонов?
— Вы пишете для подготовленного, образованного читателя, а сейчас вряд ли таких много. Наоборот, большинство теперешних издателей скажут вам, что лучше не умничать — все должно быть понятно и любопытно любой домохозяйке или блогерше из «ТикТока».
— Я и не считаю себя элитарным писателем, не ориентируюсь на высоколобую публику. Напротив, стараюсь писать так, чтобы меня могла понять любая домохозяйка, а истории мои захватывали бы независимо от багажа знаний. В каждой моей новелле должна быть интрига, сюжет и даже, представьте, детективная составляющая. Ведь рассказы о судьбах не требуют академических сведений о социокультурном контексте эпохи. В качестве примера можно привести загадку романа Катулла и Лесбии. Знали бы францисканские монахи, у которых я брал уроки латинской грамматики, какие образы и выражения из песен римского поэта крутились в моей голове, когда я разгадывал, действительно ли Лесбия была его возлюбленной и что с ней на самом деле творили в римских кабаках semitarii moechi, закоулочные кобели! Или возьмем трагический любовный треугольник Тютчева, его жены Элеоноры Федоровны и Елены Денисьевой, учившейся вместе с дочерьми поэта в пансионе. Леля была моложе Тютчева на пару жизней, но ответила ему взрывной страстью, их отношения продолжались 14 лет, пока она не умерла.
— Однако скептик скажет вам: это всего лишь окололитературные истории...
— Лучшая благодарность для меня как автора — если человек, прочитав мою книгу, заинтересуется ее персонажами настолько, что углубится всерьез в их произведения. Когда я пишу, то сам пытаюсь воплотиться в Платонова, Овидия, Катулла, войти в их систему координат, почувствовать их устремления изнутри. Почему они так жили, думали и писали. Холодно, по-литературоведчески препарировать творчество мне скучно. Эта книга — опыт переселения душ.