.jpg)
О тайнах русской души, которые писатель открыл миру, говорит преподаватель двух американских университетов Марина Соловьева
11 ноября исполнилось 200 лет со дня рождения автора семи великих романов, основателя русской религиозной философии, предтечи западного фрейдизма и экзистенциализма Федора Михайловича Достоевского. Литературовед, известный достоевист, прозаик, лектор, преподаватель Стэнфорда и университета имени Джорджа Вашингтона Марина Соловьева рассказала «Труду» о пророчествах писателя.
— Сегодня принято переосмысливать классиков, и если не брать в расчет жалковатые попытки адаптировать Федора Михайловича для Инсты и телеграмм-каналов, то положение писателя двойственно: с одной стороны его боготворят на Западе, считая предтечей психоанализа и экзистенциализма, с другой — «присваивают» консерваторы, подавая как первооткрывателя особого русского мира (наряду с Пушкиным и Гоголем).
— По-своему правы те и другие. Достоевский остается самым актуальным отечественным классиком позапрошлого столетия, однако его открытия не стоит сужать до поля славянофильства. Что бы там ему ни приписывали «консерваторы» (в ход идет все вплоть до антисемитизма — совершенно, кстати, надуманного), он не только предвосхитил фрейдизм — вспомним сны Раскольникова в «Преступлении...» или предысторию аморальных героев вроде любимых кинематографистами Ставрогина и Верховенского, — но и во многом заложил основы самых прогрессивных морально-этических тенденций современного мира. Это и толерантность, и отношение к религии, и понимание прав женщин и детей, и оценки исторических событий — не политические, а на уровне высшего суда — человеческого и божьего. Удивительно, но Федор Михайлович совершенно не старомоден. Перечитывая его, ловишь себя на мысли, что с тобой разговаривает современник. Психологизм, наблюдательность, остроумие, а порой и горькая ирония сочетаются в нем с философичностью и глубокой порядочностью в высшем смысле этого слова. Никогда не мысливший в шапкозакидательском ключе, он был очень патриотичен, но при этом сохранял здравый смысл и критичность. Прагматичный и рациональный по психическому складу — обладал даром сопереживания. Ну и, думаю, можно сказать, что именно он открыл иностранцам тайны «русской души».
— Какие же именно?
— Эмоциональность, максимализм («все или ничего»), полное отсутствие злопамятности, всепрощение — причем не только в отношении другого, но и часто себя. «Широк человек» — это о нас, русских. Нам сверхзадачу подавай, вот почему мы повелись на коммунизм.
— А европейцу сверхзадача не нужна?
— Не особенно. Достоевский подметил это в «Дневниках писателя». Европеец, например, совершенно спокойно сживается с мыслью, что так и не выслужился из мелких клерков. Или вот немецкая девочка — работает горничной в отеле, каждый день встает в шесть утра, убирает номера, гладит, стирает и всем довольна. Но если уборщиком или официантом работает русский человек, то он почему-то обижается на посетителей, его точит уязвленное самолюбие — как же так, ведь я рожден для чего-то большего...
Нам и впрямь скучно жить обыденностью, тянуть житейскую нуду — хочется воли, широты... Эта тема легла в основу «Братьев Карамазовых», где три героя являют собой метафору трех русских характеров — всепоглощающая самоотдача у Дмитрия, религиозность и поиск духовного сознания у Алеши и прагматичность Ивана, скрывающая душевную боль: «Я Царства Божьего не принимаю». Это ни в коем случае не вызов или хула, а запрос на высшую справедливость: он не понимает, почему Бог попускает столько зла... Привлекают и женские образы Достоевского — страстные, надломленные, роковые. Кстати, если мы вспомним историю Настасьи Филипповны — главной роковой женщины русской литературы, то обнаружим совершенно фрейдистскую подоплеку: она бессознательно мстит мужчинам, поскольку стала жертвой сексуального насилия в детстве. Каждый его роман — психологический квест: читая Достоевского, мы вступаем на территорию познания ближнего и самопознания.
— Можно ли полюбить героев Достоевского?
— Влюбиться в 17 лет, как в Наташу Ростову или в Андрея Болконского, в Раскольникова и Свидригайлова, конечно же, невозможно. Но им нельзя и не сопереживать. Книги Достоевского буквально затягивают внутрь романного пространства — они как живые люди, вывороченные наизнанку. Федор Михайлович — писатель для человека пожившего и пострадавшего.
— В чем драма Раскольникова? Это предвосхищение разговора о сверхчеловеке?
— Это предвосхищение событий 1917 года и всего модернистского XX века, когда ради великой цели стало можно жертвовать людьми. Проклятый вопрос, который, впрочем, поднял еще Пушкин в «Борисе Годунове» ... Главная мысль Достоевского: за всяким преступлением должно последовать не наказание, а раскаяние. Важная метафора: вслед за «мерзким», «отвратительным» отравляющим мир созданием гибнет невинный человек (сестра старухи-процентщицы Лизавета), а за надменностью («Тварь я дрожащая или право имею?») следует гибель души... Раскольникову повезло, что, пройдя через суд и каторгу, он очистился. Вторая главная мысль писателя — что всякий человек имеет право на прощение: он ведь не случайно пишет о людях, стоящих на самой низкой ступени социальной лестницы — проститутке и убийце. Казалось бы, ниже некуда, но Сонечка и Раскольников оказываются выше и чище многих считавшихся вполне порядочными людей. Это очень христианская по свой сути мысль — Христос пришел, чтобы спасти преступников, мытарей, грешниц.
— В чем состоит невысказанная размолвка Достоевского с Толстым, до сих пор делящая нас на «толстовцев» и «достоевистов»?
— Для меня такого разделения не существует (думаю, для многих читателей — тоже), я с удовольствием перечитываю обоих писателей. Но если говорить о русской религиозной философии, то родоначальником стоит все-таки считать Федора Михайловича, Толстой к ней не имел отношения, его и «отлучили», потому что он отрицал главное для ортодоксального христианина таинство — Евхаристию. Тут стоит вспомнить, откуда вообще возникла русская религиозная философия, давшая миру плеяду блистательных мыслителей — Бердяева, Шестова, Розанова... Официозная православная церковь во времена Толстого и Достоевского полностью утратила авторитет и среди ищущих умов, и среди обывателей. Службу вели на старославянском, народ ничего не понимал, литургию формально отбывал, причащался два раза в год — на Рождество и Пасху, священники по функционалу приближались к чиновникам и даже проповеди читать отказывались. Толстой создал свою религию на базе протестантизма, иудаизма, буддизма и индуизма, найдя, кстати, немало последователей. Но если говорить о христианском русском пути, то давайте оставим его за Достоевским...