.jpg)
В МАМТе поставили оперу молодого Родиона Щедрина о русском матриархате ХХ века
Изучая историю первой оперы Родиона Щедрина «Не только любовь» в связи с ее нынешней постановкой в Московском академическом музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, я был здорово удивлен: такая непростая судьба! Совсем не как у написанного примерно тогда же балета «Конек-Горбунок». Тот не сходит с главных сцен страны больше 60 лет. Эта – ну да, премьера, как тогда было принято в случае «молодого перспективного автора», сразу в нескольких театрах: Новосибирск, столичный Большой, Пермь… Но всюду – скорое снятие с репертуара, и потом – лишь отдельные проблески, включая тот же «Стасик» в 1981-м и, как ни удивительно, Литовскую оперу, в 1973-м даже записавшую (и великолепно!) произведение на фирме «Мелодия».
Музыка – ничуть не хуже «Горбунка»: молодой дух, темперамент, свежесть. В чем же дело? Думаю – в сюжете. Никак не сказочном и не лубочном: опера «Не только любовь» написана по прозе Сергея Антонова – автора знаменитой повести «Дело было в Пенькове» и других произведений о деревне середины ХХ века. Той, которую война оставила почти без мужиков, превратив женскую крестьянскую долю, и так тяжелую, в испытание на грани выживания. Мотивы «Пенькова» узнаются, например, в образе ищущего молодецкого куража парня. Но есть и более непосредственная основа – повесть «Тетя Луша», дополненная отзвуками «Дождей» и «Поддубенских частушек». Председатель колхоза Варвара Васильевна, имея в резерве бригадира – инвалида войны Федота, четверку трактористов и уйму крестьянок, по большей части бессемейных, как и она сама, должна поднимать хозяйство. Где взять для того силы – физические, моральные? И «как на свете без любви прожить»?
Для ответа на эти вопросы Щедрин обратился к еще одному источнику образов – частушке. Серьезными композиторами до той поры практически не тронутая, она поразила юного Родиона во время его студенческих каникул в деревне. Где, как он потом писал, «бурьян затягивал скелеты пожарищ», а «омужичившиеся, почерневшие на ветрах и стужах женщины вершили матриархат». И – «хрипло, надсадно, отчаянно, тоскливо голосили они частушки… В устной сиюминутной частушке люди позволяли себе позубоскалить над властью, поиздеваться. Часто и матерные рифмы смачно шли в ход… Но частушки были и со слезою. Горестные, скорбные, отчаянные. Вдовьи, солдатские, хмельные частушки-страдания… За этими куцыми, варварскими мотивами для меня стояли еще и застившие глаза зарева мук и счастья, стояла не экранная вовсе, не книжная, не нотная – из музгизовских сборников – залихватская безудержная жизнь. Так тогда существовала и пела, плясала, топоталась, любила, томилась, ревновала, горюнилась, судачила, ухмылялась, злоязычила, материлась, терпела, страдала – страна».
Об этом – либретто, виртуозно написанное Василием Катаняном (мужем Лили Брик, опекавшей молодого Щедрина, Майю Плисецкую, Андрея Вознесенского и других шестидесятников). И – музыка, от первых девичьих посиделок в вынужденный весенний простой (зарядили дожди, сеять нельзя) до маленькой кантаты «Девичьи частушки» (так обозначено в партитуре) во втором действии с его жесткой моралью «То, что парень изменил, это не изменушка. Считается изменушка, когда изменит девушка» и, наконец, нарочито-жизнерадостным финалом – «Шел деревней, люди спали, заиграл в гармошку – встали… Лес, река, поля, дубравы – все советская держава… Белый голубь в небе кружит, прочный мир всем людям нужен…».
На этом фоне «смеха сквозь слезы» выделяется бравада песенок вернувшегося с городской учебы Владимира. А главное – линия Варвары с ее тремя монологами и знаменитой, давно ставшей концертным номером песней «По лесам кудрявым, по горам горбатым, по долинам ровным – всюду я ходила, все цветы видала-разглядывала…», подытоженной горьким вздохом: «Ой, мамонька-мать, куда мне любовь девать? То ли по полю развеять, то ли в землю закопать?». В последнем из этих монологов, на фоне призрачного хора за сценой звучащем как сон-кошмар (отсюда прямой ход к сюрреализму «Мертвых душ» и поздних щедринских опер по Лескову), к женщине приходит осознание: «Ведь тебя здесь поставили о людях думать… Не похвалят, что чужого жениха к рукам прибрала». И явившегося с мыслью о легкой любовной победе Владимира она ошарашивает холодным инструктажем, как перекрыть крышу обветшавшего коровника. Единственно лишь вырвавшейся фразой «да не свались – убьешься» выдав, что творится в ее душе.
Понятно, от исполнительницы этой партии в большой степени зависит успех спектакля. И Лариса Авдеева не подводит – ни внутренним огнем голоса, ни энергией (в том числе физической – ведь приходится плясать без всяких скидок) актерства. Хотя конкуренция ей выпадает самая жесткая – прежде всего с великими предшественницами Ириной Архиповой и Тамарой Синявской.
Но, конечно, опера эта (как и сама деревенская жизнь) – дело артельное, и тот же образ Варвары потерялся бы внеяркого ансамбля солистов– без эффектного «форса» Кирилла Матвеева (Володя Гаврилов), юношеской порывистости Марии Макеевой (Наташа), кряжистости Феликса Кудрявцева (Федот), мрачноватой взрывчатости Станислава Ли (тракторист Иван Трофимов), отчаянного веселья Евгении Афанасьевой (Девушка с высоким голосом)…
Ничего бы не вышло без многокрасочного хора с его диапазоном от фонового «тинатина-тиралира» до хлещущего по ушам набата «Нет, нет, нет, нет» в сцене прозрения (хормейстер Станислав Лыков).
Наконец, без безошибочно точного оркестра, чьи штрихи-голоса то сольются в фугу-дождик, то уморительно спародируют деревенскую самодеятельность, а то – совсем редко – зарыдают во всю мощь чувств, скрываемых Варварой (дирижер Феликс Коробов).
Отдадим должное и визуальному решению режиссера Евгения Писарева с его единомышленниками (сценограф Максим Обрезков, художник по костюмам Мария Данилова, хореограф Сергей Землянский). Никаких модных апокалиптических фантазий – только гиперреализм мокнущей под безнадежным дождем степи, холод и бескрайность которой подчеркиваются стальным шагом уходящей за горизонт ЛЭП. Смогут вернуть ей тепло и плодоносность эти несколько десятков людей в скромных одеждах 1950-х?
.jpg)
Постановщики, убрав финальные, явно в дань официозу написанные 28-летним Щедриным аккорды, оставили только замирающий, словно улетающий от зрителя в толщу тех давних лет частушечный говорок. Ответ в нем должны расслышать мы сами.