- Сочинять я начал рано. Но это все была "предлитература". Первое свое по-настоящему зрелое произведение - рассказ "Дом с башенкой" я написал в 1962 году, сидя в читальном зале библиотеки Салтыкова-Щедрина. Я тогда только приехал из Киева в Москву учиться на Высших курсах сценаристов и режиссеров, и, кроме библиотек, у меня просто не было другого места, где бы я мог писать. Эту вещь напечатал журнал "Юность", и публикация сразу сделала мне имя. Многие театры и киностудии хотели ее поставить. Но времена изменились, и подобные истории стали "непроходимыми".
- Повторить успех "Дома с башенкой" не удалось?
- Писал я с тех пор всегда много, но больше ни одно произведение опубликовать в СССР не разрешили. И отношения с театром тогда не сложились. Первая моя пьеса "Волемир", написанная в 1964 году по заказу Юрия Любимова для Театра на Таганке, была режиссером отвергнута. Преподававший мне на сценарных курсах Виктор Сергеевич Розов, которому пьеса понравилась, сказал, что поставить ее сможет только театр "Современник", и лично отдал рукопись Олегу Ефремову. Чтение "на труппе" прошло с успехом, и впереди наконец-то замаячил вожделенный договор, появилась надежда купить штиблеты вместо рваных киевских ботинок и новый костюм. Но ожидания не оправдались. Роковую роль в этом сыграл, как ни странно, приезд в Москву осенью того же года американского драматурга Артура Миллера, который был известен еще и как муж Мэрилин Монро. Правда, к тому времени они уже развелись, и драматурга сопровождала его новая жена - шведский фотограф, издавшая позже "московский" фотоальбом Миллера. Там на одной из фотографий среди прочих был изображен и я под фамилией то ли Гринберг, то ли Гриншпун...
- И это вам навредило?
- Нет. Я даже не обиделся. Дело было в другом. Встречу с драматургом назначили в театре "Современник". Я, как один из приглашенных "молодых и перспективных" авторов, помню, пришел заранее и стал ждать в кабинете Ефремова, предвкушая предстоящую радость общения. Вдруг в кабинет вошел упитанный человек в дорогом костюме, придирчиво осмотрел меня снизу вверх темными сторожевыми глазами и вынес вердикт: "Вы должны немедленно уйти, сейчас сюда придут важные особы". Это был один из преуспевающих драматургов, подвизавшийся на революционной тематике. Его тон мне сразу не понравился, и у нас получился довольно резкий разговор, который прервался только, когда в кабинет вошли Олег Ефремов, Артур Миллер со своей шведской женой, актеры, режиссеры. Стало шумно и весело. Не буду описывать всего дальнейшего, но вскоре моя пьеса была "зарублена" в управлении театрами. А ко мне намертво приклеилась репутация "тяжелого и злого человека с плохим характером". Кто же захочет с таким работать?
- Вы не пытались переломить ситуацию?
- В самозащите я прибегаю только к колющему оружию литератора наподобие набоковского коллекционирования: прикалывать к бумаге. Описал, приколол - освободился. Но "плохой человек" в советской системе - понятие идеологическое. Именно это, а не обычная цензура сделало мою жизнь горькой на многие годы. Именно это и было подлинной цензурой. В "мнении" есть нечто подобное кафкианскому эху: вылетает, возвращается, кружит в гулком пространстве... Теперь, после выхода в России в 1992 году моего трехтомника, где опубликованы романы "Псалом", "Место" и "Искупление", в Москве вдруг обнаружилось множество "друзей", рассказывающих байки, как они в свое время мне помогали.
- Наверное, европейское эмигрантское сообщество, в которое вы попали в 1980 году после участия в скандальном литературном альманахе "Метрополь", по достоинству оценило ваши труды?
- В Советском Союзе было два вида гонений. "Официально гонимые" художники, за которых общественность "боролась", получали квартиры улучшенной планировки и высокие зарплаты. А за таких, как я, никто не боролся, нас просто "замалчивали": гробовая тишина, живое захоронение без легенд и преданий. Советская власть при расчете не дала мне никакой биографии, хотя и отняла у меня все. "Какую биографию делают парню!" - сказала Анна Ахматова о судебном процессе над Бродским.
Красивые биографии на Западе вознаграждались недвижимостью, престижными премиями и прочими благами. А талант? Талант без красивой легенды для западных функционеров неинтересен. Мало ли их, талантов! Борис Леонидович Пастернак получил Нобелевскую премию не за свою великую поэзию, а за посредственную прозу, скандально опубликованную в Италии. И подобных примеров, к сожалению, много.
Сейчас я жалею, что дал согласие участвовать в "Метрополе". Там собралась не "моя" компания, к которой еще и одиозный Юз Алешковский примкнул со своим матом.
- Вы не терпите ненормативной лексики в литературе?
- Я к ней отношусь спокойно. Но надо же уметь употреблять ее к месту. Как это изящно получалось, например, у Пушкина или Баркова. А в текстах у современных писателей мат выглядит надписями на заборе. Здесь нужно быть осторожным. Вот в моем эротическом романе "Чок-чок" нет ни одного бранного слова, но эффект их присутствия создается. Я просто добился этого другими средствами.
- Справедливости ради нужно сказать, что имевший влияние и вес в мировом кинематографе Андрей Тарковский чуть ли не в каждом своем интервью называл вас "лучшим сценаристом", тем самым, безусловно, оказывая вам поддержку.
- К сожалению, с Андреем мы сделали только одну картину - "Солярис". Уже на Западе мы пытались довести до ума "Гамлета" - пьесу, которую Тарковский поставил еще в московском Ленкоме. Но у него тогда получилось не лучшим образом. Не вышло, считаю, и у Григория Козинцева в экранизации 1964 года. Он талантливый человек, но такую вещь нужно делать, будучи свободным от идеологии. И снимать нужно было на месте - в Дании. Шекспир там не был, он писал по чужой книге и даже название подлинного замка изменил. А я туда съездил. Природа там необыкновенная.
Образ шекспировского Гамлета, на которого дохнула сама Вечность, меня не оставляет до сих пор. Помните, как его смущает и волнует, какие могильные сны ему будут сниться. А потусторонние сны возможны только из прожитой жизни. Во сне человек всегда потусторонний, недаром Дон Кихот говорит, что сон наиболее близок к смерти. Эта мысль использована в той сцене нашего "Соляриса", что происходит в библиотеке космического корабля.
- В Европе вы пробовали вписаться в западный кинематограф?
- Был такой эпизод. Ко мне обратились итальянские продюсеры с одним интересным предложением. Там же Сергей Бондарчук снимал многосерийный фильм "Тихий Дон". Помню, я ему советовал взять на роль Григория Мелехова турецкого актера. Ведь у Шолохова он - внук турчанки. Запускалось в производство еще несколько русских проектов. Хамраев начинал делать фильм "Тамерлан". Но скоро разразился большой скандал. Продюсеры согласно итальянским законам взяли деньги "на кино" под очень низкий процент, но часть из них стали тратить "не по назначению". А это у них уголовно наказуемо. В результате долгого разбирательства все работы на съемочных площадках были остановлены. Но к чести продюсеров нужно сказать, и мне, и Бондарчуку, и Хамраеву гонорары все же выплатили.
Российским студиям я предложил сценарий о белоказачьем движении "Унгерн". С ним режиссер Александр Прошкин уже второй год бьется, как рыба об лед. Никто не дает денег. (Фильм до сих пор не снят. - Прим. А.С.).
- А еще какие-то задумки для кино есть в вашем столе?
- Ждет своего часа материал о Фанни Каплан, собранный Семеном Арановичем. На примере судьбы этой несчастной женщины можно поразмышлять, почему победили большевики. Ведь в этой истории много вранья. Оболгали и Павлика Морозова, причем как правые, так и левые. Он не герой и не исчадие ада, а, скорее, жертва. Правду о российской истории нужно знать, чтобы не попасться на удочку ни безумных сталинистов, ни оголтелых демократов.
Много лет занимаюсь личностью Сталина. Это совсем не Гитлер, как его теперь пытаются ошибочно представить. В начале своей партийной карьеры Сталин был интересным человеком, сумевшим за счет своего ума "выбиться в люди" из бедноты. Правда, он был помешан на кавказских закидонах, вроде кровной мести. На этом удачно сыграл Лаврентий Берия - он нашел человека, когда-то убившего отца Сталина. И даже не самого убийцу, а его сына. Но для кавказцев это одно и то же. В настоящего монстра Сталин превратился после смерти жены, которую безумно любил. И вполне возможно, что с тех пор он страдал душевной болезнью. В быту генералиссимус был бессребреником: не умел обращаться с деньгами, подолгу не выбрасывал старые носки. Хотя он жил на всем готовом, но у его детей ничего не было. Дочь Сталина - нищая. Брежневские потомки - тоже не богачи. Только Горбачев и Ельцин вовремя для себя поняли, что нужно обеспечивать семью.
- Что вы думаете о молодых читателях?
- Я приехал на семинар по Достоевскому, где выступил с докладом. В эти дни много ходил по улицам и кое с кем встречался. Молодежь в России теперь, конечно, другая, и она не будет идти, как стадо баранов, за шестидесятниками - людьми, рожденными фальшивым хрущевским ренессансом. Их такие приятные напевчики никого уже не трогают. Но Россия должна беречь свою истинную культуру, чтобы сохранить себя. Я вижу: молодежь ищет свой путь, но не уверен, сможет ли сама продраться сквозь липкие сети масс-культуры. Это тяжело. Нужны учителя. Их почти нет. Молодежь брошена на произвол судьбы. Во времена компьютеров и ТВ не всякий может воспользоваться советом Пушкина: "Чтение - вот лучший учитель".
- Западные критики пишут, что вы плодотворно работаете и много издаетесь там, но здесь ваших новых книг уже давно не видно.
- Думаю, новые "властители дум" мою прозу в России не хотят видеть. Я тяготею к литературе 30-х годов, когда писали Михаил Булгаков, Юрий Олеша... С этой традицией я не вписываюсь в современный российский литературный истеблишмент, где в последние десятилетия в почете комсомольско-хемингуэевские настроения или умные тексты, написанные такими литературоведами, как Андрей Битов. Но, к сожалению, писать художественную прозу даже у Юрия Тынянова получалось не блестяще, хотя он куда талантливее.
В последние годы на Западе у меня вышли романы о Шагале и Скрябине. В американском издательстве уже на подходе 800-страничный роман-пьеса "На крестцах" об Иване Грозном, написанная на языке того времени. Труд многих лет жизни. Жаль, что этого не прочтет российский читатель, для которого все это и писалось.
- Чем же этот роман вам так дорог?
- Там среди прочего есть очень важный для меня эпизод. Во времена Грозного рядом с Кремлем на Варварке (на том месте, где теперь церковь) была установлена Варварина икона, написанная Андреем Рублевым. Но позже ее подновлял некий Алампий, который завидовал и ненавидел Рублева. Из мести он пририсовал на внутренней деке рублевской иконы черта. Никто этого видеть не мог. Но фактически получалось, что прихожане многие годы молились и черту тоже. Только юродивый Василий Блаженный каким-то шестым чувством это уловил, и на глазах изумленной публики несчастную икону разбил. За это толпа его растерзала.
Завистник Алампий всюду кричал, что Андрей за деньги пишет: "Сто рублев он за "Троицу" получил", а он, Алампий, мол, работает от души. И действительно, Рублев был успешным иконописцем, имел влиятельных покровителей. А Тарковский его изобразил гонимым и несчастным. Андрей Рублев - это русский Рафаэль, а не Микеланджело, как по Тарковскому. Конечно, режиссер решал свои творческие задачи, но нельзя же искажать жизнеописание реально существовавших людей. Андрей Рублев - очень важное имя в русской культуре.
Лет двадцать назад мой маленький сын Даня спросил: "Папа, когда мы станем скелетами, мы сможем (подумал) сделать вот так?" - и взялся за спинку дивана. Не помню, что я ему ответил. Да и что ответишь? Этот же вопрос мучил при жизни Льва Николаевича Толстого. Могу лишь сказать: пока мы живем, жизнь идет дальше, "через могилы - вперед", как сказал Гете. А у Гомера: "Мертвые воскресают усилиями живых... "
Когда берлинские врачи с немецкой беспощадностью объявили "раковому больному господину Фридриху Горенштейну", что прекращают химиотерапию, и посоветовали готовиться к смерти, писатель спросил: "А как? У Хемингуэя был пистолет, он застрелился. А мне что делать?" Он умер через два дня на руках у жены и сына...