Вот и дожили: 30-летие со дня гибели Виктора Цоя отмечается с размахом
Правда, масштабных фестивалей из-за пандемии организовать не удалось, но на экраны выходит художественная лента (биографическая — вторая подряд), а Первый канал запланировал показ документального фильма и отвел субботний прайм-тайм программам памяти музыканта. Однако будьте спокойны: никакой официоз к Цою никогда не лип и по-прежнему не липнет.
Сразу после своей смерти он стал «звездой по имени Солнце», символом краткого и прекрасного взлета русского рока. И спустя три десятилетия остается фигурой, символизирующей молодость, протест, свободу. Нынешние вялотекущие бдения у его Стены на Арбате могут показаться странной причудой, но песня «Перемен» звучит сегодня так же яростно, грозно и страшно актуально, как и в конце 80-х. «В нашем смехе, и в наших глазах, и в пульсации вен: перемен! Мы ждем перемен!»
В Минске на днях диджеи отважно завели эту песню на официозном митинге, собравшемся восславить Батьку Лукашенко, за что получили 10 суток административного ареста. Думаю, и в Москве, и в Хабаровске «Перемен» при случае вполне потянет на «призыв к общественным беспорядкам». А ведь свою песню Цой написал 33 года назад.
Культ Виктора Цоя начался еще при жизни музыканта и давно должен был бы сойти на нет, раствориться во времени, как в кислоте, но этого почему-то не случилось. Его песни по-прежнему звучат, перепеваются и слушаются с волнением, несмотря на скверное качество оригинальных записей. Его неброские стихи и образы растасканы на крылатые фразы. Алюминиевые огурцы на брезентовом поле, троллейбус, который идет на восток, ладонь, превратившаяся в кулак: Все это было пропето негромко, без надрыва — так буддийские монахи распевают свои молитвы. А вот осталось, не сгинуло.
Его харизма по-прежнему остается недосягаемой линией горизонта для новых музыкантов. Немногословный, экзотичный, непокорный, навсегда 28-летний, погибший сразу после своего триумфального концерта: Разве все это возможно повторить? Тогда, в августе 1990-го, одна слишком деловая газета на следующий день после роковой аварии вышла с таким заголовком: «Рок-н-ролл жив, а Цой уже нет». Она ошиблась! Он-то как раз жив, живее ныне бодрствующих былых героев русского рока. Некоторые из них перековались и стали консерваторами-охранителями, некоторые дуют все в ту же дудочку, будто не сменились эпохи. Но постарели, увы, все без исключения.
Представить Цоя 58-летним мэтром, работающим над музыкой к спектаклям прилепинского МХАТа, решительно невозможно. Его нельзя пристегнуть ни к какому лагерю, у него на порядок было меньше друзей-коллег-собутыльников, чем у Высоцкого. Он — сам по себе Цой, погибший на взлете и, по сути, оставивший после себя только песни. Но и этого оказалось достаточно.
Может ли наше время породить такого же «последнего героя»? Вряд ли. И дело даже не в таланте складывать слова. Нынешним звездам фатально не хватает главного: искренности. Наблюдается страшный дефицит людей, по-настоящему верящих в то, что они делают. Цой верил — и потому его песни оказались созвучны мечтам и мыслям миллионов людей. Сегодняшние поп-идолы в этом не нуждаются — и существуют разве что незамысловатым фоном незамысловатой жизни.
Виктор Цой на момент своей гибели 15 августа 1990 года был самым востребованным музыкантом СССР, хотя более-менее медийным лицом стал только за пару лет до этого. Сейчас самый известный — это Шнур, который обращает все, к чему прикоснется, в пиар и деньги. «Побольше цинизма, люди это любят» — и вот из самого пьяного, самого голого и самого матерящегося фронтмена Сергей Шнуров чудесным образом превратился в самого богатого (по версии Forbes), самого успешного по сборам музыканта, телезвезду, а также в руководящее лицо одного из телеканалов и созданной в пробирке алхимиками-политтехнологами «умеренно оппозиционной» партии. Прижизненный успех, естественно, предпочтительнее посмертного, но для поддержания его Шнур слишком суетится, не позволяя себе быть настоящим.
Вы можете представить себе Виктора Цоя телепродюсером и сопредседателем какой-нибудь партии какого-нибудь роста? Вряд ли. Если бы могли, он никогда не стал бы легендой.