Колчак дома не появлялся, он находился на корабле - ему было стыдно, он боялся увидеть глаза Сонечки, глаза своего сына, который все уже понимал, он боялся унижения... А его унижали. И вот вместо него командовать Черноморским флотом повелели Лукину.
Лукин был обычным адмиралом, который звезд с неба не хватал, особо ничем не выделялся, с одним орлом на погонах, почему именно его предпочли матросы, было непонятно. В конце концов Лукин так Лукин. Командовать ордой Колчак не хотел, да и не мог - это было противно. Жаль, он поддался Керенскому, Гучкову, Смирнову, другим и не ушел с флота.
И так противны были ему всякие революции с контрреволюциями, что, будь его воля, он свалил бы их в одну яму, облил керосином и подпалил бы... Оставаться командующим больше было нельзя. Колчак вызвал к себе Смирнова, начальника штаба флота.
- Михаил Иванович, подготовьте приказ о вступлении в должность командующего вышеупомянутого контр-адмирала Лукина Ве Ка.
- А вы? Как же вы, Александр Васильевич? - взялся за старое Смирнов.
- Что я? Я - все, хватит! Вы же видели, какое решение приняла эта толпа!
Смирнов опустил голову и вздохнул: Колчак был прав, иного выхода для него не существовало. Прошептал горестно:
- Эх, Александр Васильевич, Александр Васильевич... История запомнит этот день - шестое июня семнадцатого года, она обязана его запомнить. Это черный день для флота российского.
В городе начались обыски и аресты офицеров. Колчак отправился на свой флагман - линкор "Георгий Победоносец", переименованный в "Свободную Россию". Хотя надо было бы ехать домой - ведь Софья Федоровна со Славиком могли оказаться в опасности... Но он понимал: через сорок - пятьдесят минут после того, как он окажется дома, в квартиру обязательно вломятся матросы. Он боялся этого.
Пробормотал, стиснув кулаки:
- Эх, Сонечка! Говорил же я тебе: уезжай из Севастополя! Как можно скорее уезжай! В Париж, в Лондон, куда угодно, но только уезжай! Здесь жить становится опасно. А сейчас время потеряно.
Флагманский корабль уже перестал быть флагманским - штандарт командующего флотом был с него спущен.
Колчак молча прошел в свою каюту, так же молча повалился на диван. Закрыл глаза. Перед ним стремительно завертелся, заструился хоровод пятен, иногда из хоровода высовывалась тяжелая черная рука, скребла пальцами по пространству, стремясь дотянуться до его горла, до лица, не дотягивалась и исчезала. Потом высовывалась другая рука, такая же страшная, такая же черная... Апокалипсис какой-то! Конец света. Колчак застонал. Через несколько минут он забылся.
Очнулся оттого, что в дверь кто-то настойчиво стучал. Колчак, разом скинув с себя остатки забытья, будто ненужные лохмотья, стремительно поднялся с дивана.
На пороге стояли трое матросов. Один из них - плутоватый, перехлестнутый патронными лентами, с двумя бомбами, висящими на новеньком офицерском поясе, и маузером, болтающимся на тонких кожаных ремешках, - был тот самый говорливый волосан, который выступал против Колчака во дворе флотского экипажа.
- Сдайте оружие, гражданин адмирал! - потребовал он с ехидной усмешкой.
- Чье это решение?
- Решение судового комитета. Разоружить всех офицеров без исключения. И вас в том числе.
Оружия у Колчака никогда не было, да и стрелять с поры северных экспедиций он ни разу не стрелял. Ни из винтовки, ни из револьвера, ни из пулемета.
Стоявший рядом с волосатым степенный седоусый матрос обескураженно отер рукою лицо, попросил Колчака:
- Вы, ваше высоко... гражданин адмирал, подчинитесь пока, а там разберемся.
Волосан глянул на него колюче, едко:
- А тебя, Ненашко, так и тянет адмиралу облизать задницу. Ты еще отпей из его ночного горшка!
- Дурак! - миролюбиво произнес Ненашко.
- У меня нет оружия, - сказал Колчак волосатому, внутри у него шевельнулось что-то нехорошее, но он быстро подавил в себе это ощущение и спокойно, в упор глянул на волосатого.
- Ни револьвера, ни пистолета? - спросил тот.
- Ни револьвера, ни пистолета.
Волосан задумчиво поскреб пальцем верхнюю губу - полную, красную, как у женщины, подергал уголком неряшливо обритого рта.
- А эта самая... ну, махалка с надписью "За храбрость". Это ведь тоже оружие.
У Колчака невольно потяжелело лицо, он подвигал нижней челюстью, ощупал языком выдавлины, оставшиеся от выпавших зубов, и, поняв, что эти люди ищут повод, чтобы придраться к нему, тихо произнес:
- Ладно, отдам наградную саблю.
Наградная сабля находилась у него в каюте, он держал ее на корабле, а не дома. Может быть, надо было держать дома, а не здесь? Тогда целее бы была? Если бы да кабы... По лицу его пробежала судорога. Нет, все правильно. Он снял со стены саблю, поцеловал ее, прислушался к тому, что происходит за дверью каюты.
Матросы переминались с ноги на ногу - доносился скрип паркета - адмиральский этаж на линкоре был уложен паркетом, еще был слышен глухой, словно бы приходящий из далекого далека, бубнящий голос волосана - тот придирался к своим товарищам, возможно, требовал арестовать адмирала, но те не соглашались, и бубнящий голос волосатого наполнялся злостью, неприятным металлическим звоном... Колчак вытащил саблю из ножен, с тихим стуком вогнал назад, лицо его исказилось - саблю эту ему вручали не матросы, а отнимают матросы во главе с волосаном, пахнущим чесноком и гнилыми зубами.
Он решительно шагнул к двери, спросил у волосатого с плохо сдерживаемой яростью:
- Куда надо сдавать наградное оружие?
Тот ухмыльнулся, показав два желтоватых прокуренных клыка, - Колчак невольно подумал, что таких людей, наверное, подбирают специально, чтобы производить аресты, расстрелы, экспроприации, ибо у человека, способного расстрелять другого только за то, что он носит офицерские погоны, не может быть человеческого лица.
- Итак, куда? - нетерпеливо повторил вопрос Колчак.
Волосатый расплылся в еще более широкой ухмылке, ткнул рукой себе за спину:
- В судовой комитет.
За его спиной, совсем недалеко, располагалась бронированная дверь с узким круглым иллюминатором, над которым нависла тяжелая ресница с двумя закручивающимися барашками. Колчак, держа в одной руке саблю, решительно шагнул к двери, свободной рукой потянул вниз рычаг-заслонку, открыл дверь.
В лицо ему ударил лиловый вечерний свет. Солнце садилось прямо в воду, оставляя на ней длинный, извилистый, очень чистый красный след, будто кто выдавил из тюбика краску прямо на мелкую рябь рейда. Свет был лиловый, печальный, с тревожной костерной дымкой, заставляющей вспоминать прошлое, а солнечная дорожка - нестерпимо красной, словно бы по воде была разлита кровь.
У Колчака возникло чувство, будто его загоняют в сапог - целого человека, двуногого, двурукого, с головой и сердцем, со своими помыслами, разумением и понятием мира... Берут и загоняют в сапог. И должен он отныне сидеть в этом сапоге, и подчиняться тому, что сапог пожелает...
Нет, этого никогда не будет. Он шагнул к борту и еще раз поцеловал эфес сабли. Эфес был простой, без нагромождений-завитков, без рельефа, без светской мишуры - обычная солдатская сабля с дорогой надписью и золотым эфесом. Колчак снова поцеловал эфес, приложился лбом к ножнам и, широко размахнувшись, швырнул саблю через борт в воду.
Та косо изогнулась в полете, послала последний прощальный луч света в глаза людям и почти беззвучно, без единого всплеска вошла в воду.
Волосан, стоя позади Колчака, даже подпрыгнул, гулко бухнулся тяжелыми ботинками в металлический рифленый коврик, врезанный прямо в паркет.
- А это вы напрасно, гражданин адмирал, - он покраснел густо и сильно, даже уши и те сделались красными, на лбу проступил крупный пот. - За это придется ответить.
В Колчаке враз все погасло, стало спокойным, холодным - ни внутренней дрожи, ни обиды, ни злости, он произнес с усмешкой:
- Не вы мне дали георгиевское оружие, не вам его и отнимать.
Волосатый затопал ногами, взметнул над собою кулаки, но Ненашко схватил его за руку:
- Тихо, тихо, братишка!
В тот же вечер заседало делегатское собрание, которое должно было решить, что делать с Колчаком и начальником штаба флота Смирновым: то ли шлепнуть их и отправить рыбам на корм, то ли содрать с них погоны и пинком под зад вышвырнуть на берег - пусть катятся на все четыре стороны, то ли связать руки проволокой и по железной дороге в арестантском вагоне доставить в революционный Петроград?
В выражениях разгулявшиеся революционные матросы не стеснялись, вели себя оскорбительно, но руки пока не распускали - знали популярность Колчака на кораблях. Каждый корабль должен был вынести свою резолюцию и прислать ее в делегатское собрание.
От суммы резолюций и зависело - жить Колчаку и Смирнову или не жить?
Когда резолюции - часть катерами, часть по телеграфу - были доставлены в делегатское собрание и произведен подсчет, то оказалось, что за арест Колчака высказалось только четыре корабля, 68 были против. За арест Смирнова - семь, против - пятьдесят.
"Братишки" с Балтики были обескуражены.
- Это что же такое получается? - вопили они. - Кому вы служите? Царским сатрапам и акулам мирового империализма! Корефаны! Арестуйте своего Колчака - и дело с концом! Дружба Балтийского и Черноморского флотов не должна от этого нарушиться. Она - вечная!
Но черноморцы не пошли на поводу у балтийских "братишек". Пока не пошли.
...У Вилли Сушона была хорошо налажена разведка - он прекрасно был осведомлен о том, что происходит в Севастополе. Под шумок заседаний делегатского собрания да под агитации волосатых "братишек" с Балтики он разминировал Босфор и в узкий безопасный проход бросил хорошо подлатанный крейсер "Бреслау" - надо было пошерстить ослабшие русские берега, вспомнить прошлое и показать, кто в здешних водах хозяин.
"Бреслау" утюгом ворвался в устье Дуная и раздолбал из пушек митингующие полки, как раз принимавшие резолюции "Долой войну!" и "Немцы - наши братья!". "Бреслау" показал им "братьев" - в воздух полетели оторванные ноги, руки и головы говорливых агитаторов.
Но пушечной пальбой дело не закончилось. "Бреслау" высадил на берег десант, захватил пленных, сжег укрепления и беспрепятственно растворился в розовой морской дымке. На базу "Бреслау" вернулся с почетом - крейсер с лихвой разделался за прошлые свои унижения, причиненные ему Колчаком.
Контр-адмирал Лукин, занявший место Колчака, палец о палец не ударил, чтобы помешать "Бреслау" и Вилли Сушону. Лукин - это не Колчак.