Зачем Евгений Водолазкин наведался в палату к больным коронавирусом
Евгений Водолазкин однажды уже совершил крутой вираж в судьбе: специалист по древнерусской литературе, доктор филологических наук, сотрудник Пушкинского Дома, ученик Лихачева вдруг заявил о себе как прозаик. Первый же роман писателя «Соловьев и Ларионов» в 2010 году вошел в шорт-лист «Большой книги». Через два года вышел роман-житие «Лавр», получивший и «Большую книгу», и множество других премий. К сегодняшнему дню книги «русского Умберто Эко», как его уже привычно называют, переведены более чем на 30 языков. И вот издательство «АСТ» раскрыло еще одну сторону творчества Водолазкина, выпустив сборник «Сестра четырех», где автор выступает в роли драматурга. Книгу эту писатель представил на недавней Московской международной книжной ярмарке.
— Прежде всего уточню, что пьесы я начал писать не вчера, а лет 20 назад. Несмотря на это, драматургом себя не считаю. Между прозой и драматургией если не пропасть, то большой овраг. И в драматургических опытах я остаюсь прозаиком. Как когда-то явился им, например, Пушкин в «Борисе Годунове» — тексте, который Как пьеса совсем не сценичен, но прекрасно читается с книжного листа. Можно сказать, я создал в уме прозаическое произведение, а потом убрал все, кроме диалогов. Мои герои в этих сюжетах больше любят слово, чем действие. Хотя это не помешало уже поставить мои пьесы в нескольких театрах России. А буквально сегодня иду в «Современник» на «режиссерскую читку» этого сборника: его фрагменты представят четверо молодых постановщиков вместе с артистами театра.
— Открывающая книгу пьеса «Сестра четырех», на мой взгляд, явно отталкивается от традиций театра абсурда Эжена Ионеско.
— Она и самая свежая во всей книге. Абсурд мне близок, потому что без приемов бурлеска и гротеска трудно передать нашу жизнь. Они, кстати, не только в пьесах, но и в совсем недавно законченном романе «История острова» есть. Главный ключ к пьесе «Сестра четырех» — то , что все ее герои — «ненастоящие». Это несколько человек, попавших в больничную палату в период коронавирусной пандемии. Но один из них, представляющийся писателем, не пишет уже 15 лет. Другой, депутат, оказывается проходимцем. А врач, хотя и лечит, медицинского вуза не оканчивал... В двух шагах от смерти они начинают откровенничать и каяться. Но и после этого, как ни странно, в них особо ничего не меняется. И непонятно, с чем они пойдут завтра в жизнь, если таковая для них продолжится... Вот в чем штука: мир настолько опошлился, что даже самые серьезные встряски не помогают людям выправиться.
— Пандемия обрушивается на нас из всех событийных сводок. Каково работать с таким по сути новостным материалом, не имея времени для рефлексии?
— Над текстом о пандемии ничуть не труднее работать, чем над любым другим, кроме одного случая — когда ты сам болен. По счастью, бог хранил меня, и я не заразился. Хотя в начале думал, что могу быть наказан за дерзость обращения к больной в самом прямом смысле теме. В «Сестре четырех» я попытался разобраться в парадоксальности нынешней ситуации. Ведь за всю историю ничего подобного наша планета не переживала. Никогда мир не реагировал так глобально на пандемию, хотя бывали инфекции и не менее опасные, чем коронавирус. Но справедливость требует признать: при всем своем изумлении я не сразу принялся писать, понимая разницу между публицистикой и литературой. Первая — это, так сказать, измерение температуры, вторая — уже постановка диагноза. Какая-то дистанция все же была, и соблюсти ее помогло такое мощное средство, как смех. Именно смех, учил нас Бахтин, — это своего рода вненаходимость. Посредством смеха человек отходит от своего времени и социума на некоторое отдаление и способен бросить на происходящее (в том числе с ним самим) сторонний взгляд.
— Мы с вами начали разговор с театра абсурда, но сегодня, как считают многие, на передний край литературы вышел постмодернизм.
— О постмодернизме написано море исследований, но если сказать совсем кратко, то всякое литературное явление имеет свою матрицу, образец — а вот постмодернизм такого образца не имеет. Это эквилибристика цитатами. Ирония по поводу стереотипов. Если сравнить литературу, какой она пришла к нынешнему тысячелетию, с бортом старого корабля, заросшего тиной и ракушками, то постмодернизм сделал очень много для его расчистки. Однако это хороший разрушитель, но плохой строитель.
Что касается меня, то я реалист, но понимающий реальность особым образом. Мой реализм прекрасно совмещается с фантазийной нарезкой действительности. Легко могу переносить события из одной точки пространства-времени в другую. Кстати, те, кого мы привыкли называть фантастами (если только речь не об авторах фэнтези), тоже вполне реалисты по самому методу, по тому, как обстоятельно они описывают межпланетные полеты и удаленные от Земли миры. Да и реалисты в самом традиционном смысле таковыми являются весьма условно, потому что, когда человек «реалистически» описывает что-то, он же не рассказывает все подряд, а выбирает ту часть бытия, которая нужна ему.
— В своих книгах вы, как правило, обстоятельно описываете плохих героев, а о положительных пишете гораздо скупее, нам часто даже трудно себе представить, как они выглядят. Почему так?
— Как поет мой земляк Борис Гребенщиков, «плохие новости скачут как блохи, а хорошие и так ясны». Давно открыто: описывать плохих людей куда проще, это благодатный материал для писателя. Негатив бросок. Но в этой броскости и опасность: можно переборщить, а писателю важно понимать, что он описывает негатив не ради самого негатива, а для достижения позитивных целей.
— Многие сегодня сетуют на то, что современный человек читает по диагонали, пропуская фразы, абзацы, мысли. Вам не хватает вдумчивого читателя?
— Человеческое мышление ровно таково, каким оно было и тысячу лет назад. Последние десятилетия дали очень важные изменения в другом — в самой организации цивилизации и культуры. Думаю, сейчас можно говорить о завершении эпохи Нового времени, которое сменило средневековье, и начале иного исторического периода. Какого? Вот этого твердо сказать пока нельзя, но ощущение тектонического сдвига — явное. Впрочем, есть вещи, не зависящие даже от тектонических сдвигов. Люди всегда будут стремиться к познанию мира, Бога, самих себя. И никогда не исчезнет читательская аудитория, которая интересуется серьезными книгами, а не какой-нибудь ерундой. Пусть сменяются носители — допустим, вместо бумажной книги будет электронная, звуковая или еще какая-то: это все второстепенное, вопросы формы, а главное — чтобы до человека доносился серьезный текст, а не болтовня.
— Вы человек питерский, но часто бываете и в Москве. Что скажете насчет извечного спора, какой город круче?
— На такой вопрос я обычно отвечаю, что это любовные игры участников пары, которые хотят лучше почувствовать друг друга. Сам я, наверное, не очень типичный для Питера житель, потому что очень люблю Москву. В этом огромном городе, наполненном энергией власти, достаточно и толерантности. Тут можно выглядеть как угодно и говорить что угодно, а вот Питер имеет «строгий, стройный вид». Если ты там даже внешне отклоняешься от принятых клише, на тебя могут посмотреть косо. Студентом я ходил на лекции академика Панченко, и у него спросили мнение о работах Льва Николаевича Гумилева. Он ответил: «Это замечательная научная проза». А потом подумал и добавил: «Он из очень хорошей семьи». Для Питера это важно, а для Москвы — нет. Москва абсолютно демократична. На самом деле в жизни нужно и то и другое. И смена атмосферы Петербурга на атмосферу Москвы — как контрастный душ. Если чувствую, что устал от своего города, то понимаю, что надо вечерним поездом ехать в Первопрестольную.
— А есть ли отличие между успехом по-питерски и по-московски?
— Как говорит один мой друг, успех по-питерски — это когда тебя узнают в книжном магазине, а по-московски — когда ты за вечер успеваешь объехать пять телекомпаний. У нас просто нет такого количества масс-медиа, нечего объезжать. И меня это скорее радует, потому что нахожусь уже в той жизненной стадии, когда хочется работать в тишине. Лет в 25, думаю, я просто бы балдел от одних имен, что высвечиваются сейчас на моем телефоне. Мне, конечно, и сегодня внимание к моей персоне лестно, но сказать, что это имеет для меня большое значение, не могу. В юности очень хочется успеха, это важный мотор, который выводит на определенные высоты. В зрелом возрасте желанны уже совсем другие призы, другая глубина отклика.
— У вас, знаю, был шанс перебраться в Германию, которую вы, кстати, нередко описываете в своих книгах. Почему вы им не воспользовались?
— Я люблю Германию и ее культуру, хорошо знаю немецкий язык. С семьей мы там прожили пять лет. Мне предлагали там работу, но мы, нисколько не колеблясь, вернулись домой. Я не осуждаю тех, кто уезжает. Когда ты находишься здесь, посреди российских проблем, жизнь за границей может показаться раем. Но, переезжая туда, видишь, что и там полно сложностей. А для меня критично другое: там не говорят по-русски. А постоянный чужой языковой фон может привести на грань нервоза. И знаете, когда я вернулся в Россию и родную языковую среду, то был как идиот счастлив. Просто не могу вам передать, до какой степени. Исхожу из того, что если человек поставлен Богом в определенную точку мира, то это не случайно. Раз я родился в России, значит должен быть в этой культуре. Но об одном свойстве немцев, которое на меня произвело огромное впечатление, хочу сказать особо. Они очень личностно переживают вину за ту беду, которую их страна принесла другим народам. И это их покаяние совершенно искренне.
— Каждая будущая знаменитость сначала работает на свое имя, потом уже имя работает на человека. Когда этот перелом случился у вас?
— Вспоминается 2011 год, премия «Большая книга», где мой роман «Соловьев и Ларионов» попал в шорт-лист, но награды не выиграл. На торжественной церемонии Владимир Маканин предложил выпить с ним водки. И после опрокинутой рюмки сказал: «Вам имени не хватило. А они реагируют на имя». По его словам, «Соловьев и Ларионов» был лучшим из написанного в том году... Но уже в следующий раз, когда на «Большую книгу» выдвинули роман «Лавр», имени мне «хватило». Почему это случилось так скоро? Наверное, отчасти потому, что я очень поздно стартовал — т.е.долго копил силы и тем самым хорошо подготовил почву. Дальше все уже текло как по маслу. Притом что я никогда ничего ни у кого не прошу, всего достигаю только за собственным письменным столом. Ну и очень важно отношение публики. Книга может быть сколько угодно захвалена критиками, но если не пользуется любовью читателей, она никому не нужна. Вообще же все непредсказуемо, и элемент везения нельзя сбрасывать со счетов. Бывает, что люди, как вы говорите, «с именем» проваливаются, а писатели «без имени» выстреливают как ракеты. На той же премии «Большая книга» один важный критик мне предрекал: «Этой премии ты не получишь, потому она — мейнстрим, а твой «Лавр» — не мейнстрим». И вот «Большую книгу» я получаю, а через некоторое время мы встречаемся с тем критиком, и он со своим всегдашним важным видом басит: «Да, все знаю. Мейнстрим изменился».