- Юрий Олегович, минуло более 10 лет, как ушел из жизни ваш отец, но до сих пор сохраняется ощущение незаживающей раны: как будто он многое недосказал, недоиграл. А сам Олег Иванович был удовлетворен тем, как сложилась его судьба?
- Да, все-таки он был доволен, несмотря на то, что последние годы тяжело болел и, конечно, не успел многое реализовать из своих планов, в том числе наш с ним проект "Антреприза Олега Борисова". Ближе к кончине он все более считал свою жизнь счастливой, состоявшейся и в творческом плане, и в личном. Потому что семья, которой он так дорожил, всегда была рядом с ним. А в творческом плане... Большие артисты ведь и не должны все время мелькать, размениваться. Он это понимал. И очень ответственно относился к своему дару. Повторяю, он сделал в жизни то, что хотел. Хотя все, казалось, было - объективно - против него: и рождение в провинциальном Плесе в семье, далекой от искусства, и война, и нищета, и голод. И даже сама профессия артиста, которая всегда предполагает зависимость. Зависимость от режиссера, автора, случая, наконец. В конце жизни прибавилась еще и зависимость от болезни.
А что касается "раны"... Думаю, что здесь сказывается еще одно обстоятельство: почти одновременный уход в 90-е годы целого поколения таких потрясающих артистов, как Смоктуновский, Леонов, Евстигнеев, Борисов, которые задавали некую планку в искусстве и в жизни. У этого поколения, я бы сказал, было религиозное отношение к искусству в том смысле, что они воспринимали свою профессию как некое служение, которое никакими деньгами не мерили. Поэтому лично для меня в то время и театр-то, в общем, закончился. Осиротел. Наступила пауза...
- А сегодня Олег Иванович нашел бы свою нишу в искусстве? Ведь его герои - люди, как правило, с обостренным нравственным чувством...
- Знаете, как актер он мог работать в очень широком диапазоне. Технических трудностей для него не существовало, а поскольку он был мыслящим артистом, для него важнее всего было найти свою тему. Главная особенность Борисова в том, что он всегда разговаривал со зрителем на "вечные" темы. Даже когда играл водевильных героев, например, Голохвастова в фильме "За двумя зайцами".
- Удивительно сегодняшний герой!
- А ведь фильму 50 лет! Но сколько здесь, действительно, узнаваемого и при этом вечного.- Неуловимость человеческой натуры, способность к мгновенной изменчивости, а в подтексте нет-нет да и проскользнет драматизм (ведь он всегда был адвокат своих героев), что-то странное, мистическое. При том, что он всегда считал себя реалистом во всех смыслах. Не любил даже грим, мучительно приспосабливался ко всем накладкам, наклейкам. Да, роль Голохвастова - одна из первых в его судьбе. Но, смотрите, какой класс актерского существования, какая внутренняя гибкость в образе, острота реакции. Удивительно современное качество юмора. Конечно, для него это было своеобразное предвосхищение Хлестакова, которого он в силу разных причин не сыграл в БДТ...
- Как рождались его роли? Вам удавалось наблюдать за этим процессом?
- Он всегда поворачивал образ и так и эдак. Любил смотреть на него с разных позиций, глазами разных партнеров, что давало внутренний объем. Прежде чем браться за Достоевского, Гоголя, Мережковского, он собирал целую библиотеку, часами пропадал у букинистов. Всегда это было глубочайшее погружение в материал, уход, отрешение - как это ни назови. Но при всем этом каждый раз его путь к образу, его открытия и в театре, и в кино оставались загадкой для меня, прожившего с ним бок о бок 38 лет. Я не мог понять главное - КАК это сделано? Хотя всегда в сознательные годы пытался поймать этот процесс, понять, за счет чего происходит этот внутренний рост, накопление? Но всегда останавливался перед чем-то недоступным логическому пониманию, истолкованию...
- Иначе как избранностью это и не объяснишь.
- У него было спокойное чувство избранности. Он всегда повторял (и в этом не было никакого апломба) : "Я знаю себе цену". А с другой стороны, постоянно подчеркивал, что он всего лишь актер, то есть лишь проводник авторской идеи. В отличие от многих сегодняшних актеров он сохранял, что называется, пиетет перед классиками, считал их настоящими творцами.
- А какие из его ролей наиболее дороги вам?
- Перечень большой. Но образ, который буквально перевернул меня и, я знаю, не одного меня, - это Кистерев из "Трех мешков сорной пшеницы" в режиссуре Георгия Товстоногова, перед которым он благоговел. Роль - ожог. Так сошлись здесь правда личная, историческая, художественная. Помогло его всегдашнее умение сострадать, принимать в себя боль другого. Не случайно всякий раз перед спектаклем блокадники приносили ему цветы. Да он и сам говорил, что его друзья, его зрители - это блокадники, собачники, алкоголики, юродивые - простая публика, знающая цену суровой жизни.
Не могу еще не назвать роль в спектакле "Кроткая" в постановке Льва Додина. Это тоже для меня чудо, загадка. Я никогда не мог понять, как это сделано, хотя бывал почти на всех спектаклях. Как он достигал здесь этого предела актерского, человеческого обнажения, страдания. Весь способ существования в этом спектакле был для него мучительно исповедальным. Он играл обнаженными нервами, не щадил себя. Но в период репетиций буквально летал, физически наслаждался уровнем материала и мастерством режиссуры.
Была и замечательная роль Павла I в Театре тогда еще Советской Армии. И замечательные работы в кино вместе с Абдрашитовым, Тодоровским, Венгеровым...
- В общем, можно сказать, что театр не только отнимал силы, но и прибавлял?
- Театр как организм, семья, в которой надо стараться со всеми ладить, приспосабливаться, переживать все интриги, хитросплетения, конечно, отнимал и тяготил. Но театр как творчество, как рост, постоянное самопознание только множил силы. Дрязг театральных и, тем паче, околотеатральных он старался вообще избегать. В этом смысле интересно, что наш дом в Ленинграде вначале был необыкновенно широким, мама любила принимать гостей, готовить... А потом становился все уже, уже... И включал, в конечном счете, только самых близких и преданных людей.
Многие воспринимали это как высокомерие, надменность, мизантропию. А он все больше сосредоточивался на "ближнем круге". Он заменял ему подчас весь мир. И вместе с тем отец был невероятно широк в своих интересах - любил ходить в филармонию, обожал спорт, природу, дачу, собак. Был заядлым рыболовом, автомобилистом. С ним мы проехали чуть ли не всю страну. Ставили палатку, наслаждались безлюдьем, тишиной. В этом смысле он не был фанатиком театра. Но во всем, что он делал, доходил до точки. До сути. Не выносил никакой приблизительности. Конечно, это сказывалось и на его профессии.
- Недаром известный критик Александр Свободин писал, что "не видел у Борисова несделанной роли" и всегда любовался тем, "как это сделано. Как продумано. Как четко пригнаны друг к другу все детали. Методологическая подготовка универсальна, дикция, пластика идеальны". А что лично вам он пытался передать?
- Действительно, он был моим учителем в жизни. Всегда воспринимал меня очень серьезно, как взрослого, не сюсюкал, учил разбираться в искусстве. Собирал для меня библиотеку, когда увидел, что в три года я начал писать. Но главное - он старался воспитать во мне чувство внутренней свободы - свободы от чужих мнений, стереотипов.
- Через всю его жизнь проходят непростые взаимоотношения с церковью, поиски религиозного чувства. Обрел ли в конце жизни он мир в душе?
- Я думаю, да. При этом надо понять, что он - человек своего времени, атеистического воспитания. Поэтому его путь к Богу без соответствующей атмосферы, без хорошего наставника в таком интимном деле был очень труден. Он шел во многом интуитивно, постигал какие-то вещи через природу, церковную архитектуру, музыку, через испытания, которым щедро подвергался. И, конечно, через искусство, литературу. Особенно много дал ему мир Достоевского. Он много думал о смерти, и не только в связи с самим собой, а именно с точки зрения земной жизни человека. И в каждой работе, особенно последнего периода, старался так или иначе прикасаться к этим главным вопросам бытия. Без этого никакая роль для него уже не имела смысла. Во многом благодаря открывшейся для него новой глубине понимания смысла жизни он чувствовал себя вполне счастливым человеком. И это несмотря на все страдания последних лет...