Рецензии зарубежных критиков на ленту Алексея Германа-младшего сплошь похвальные. Не говоря о наших.
Так что знакомство с писателем Довлатовым и новым для европейских зрителей брендом, теперь не только «другом Бродского», состоялось. Это важно само по себе, безотносительно к фильму, в котором Герман реконструирует атмосферу нескольких промозглых дней в начале ноября 1971 года, накануне так называемых октябрьских праздников. Разумеется, этот фильм – не биография, а воспоминание автора о времени, которое он застал, но детально не помнит. Этот сдвиг и определяет впечатление, для которого годится безобидная формула: так, да не так.
Литературоцентристское поколение, знаменитые и забытые представители которого появляются на экране, изъяснялось, как мы знаем из мемуаров (а кто-то из собственного опыта), цитатами, шутками, кодовыми экивоками. Недаром Довлатов писал, что самым главным несчастьем его жизни была смерть Анны Карениной. Не потому ли фильм перенасыщен текстом, огрубляющим импрессионистические картинки из жизни ленинградской богемы, снятые как бы в дымке, сквозь фильтры и склонные к образу сновидений о далеких семидесятых.
Но есть тут и вполне буквальные сны Довлатова, в которых ему является Фидель Кастро с Брежневым. А последний даже предлагает писателю, которого упорно не печатают, соавторство. Этот и другие сны должны свидетельствовать об абсурде реальности, в которой Кафку сделали былью. Для этой сквозной темы, близкой нашему зрителю, но не всегда очевидной публике иностранной, придуманы и ряженые Пушкин, Гоголь, Достоевский, участвующие в каком-то любительском фильме - в фильме, который Довлатов, сотрудник заводской многотиражки, обязан восславить. Но он, разумеется, в такие игры не играет. Но если смерть Анны Карениной – трагедия для его жизни и сознания, то в фильме на протяжении нескольких ему отпущенных дней он страдает только потому, что его не печатают.
Именно такой содержательный рефрен избран авторами для знакомства зрителей с Довлатовым. Как тут не вспомнить Мандельштама, кричавшего в «Четвертой прозе» пришедшему к нему жалобщику, которого не печатают: «А Христа печатали?» Ну, оставим эту тему, она не пригодна для фестивального отчета.
Все-таки фильм настроен на волну видений давнего времени. Эти видения поэтов, писателей, художников, фарцовщиков, нужных людей, редакторов, жителей коммуналки, ментов, начальников и прочих точны по кастингу. Это свойство – находить те самые лица – Герман-младший унаследовал от своего отца, гениального режиссера.
Но как только персонажи «Довлатова» попадают в придуманные по сценарию ситуации, случается сбой, а порой и неловкость. Ее лишен, пожалуй, разве только Антон Шагин в роли метростроевца и поэта-рабочего, о котором Довлатову заказали статью. Остальные персонажи, похожие-таки на своих прототипов, уступают Шагину, неподдельному и ненавязчивому.
Если судить строго, то оплошности «Довлатова» заключены в сценарии, который вынуждает режиссера педалировать то нежность протагониста (весь фильм он пытается «достать» дочке Кате заморскую куклу), то кровожадность режима по отношению к авторам, которых он прессует (эпизод самоубийства работника редакции), то скорбь фарцовщика, ущемленного художника, «не хуже Поллока».
Если же проявить снисходительность, то можно и сказать: поскольку нынешняя наша реальность сильно беременна застойной эпохой и даже более того, стоит напомнить (для несведущих) о цене на ценности, временам неподвластные. Напомнить мимолетно и доходчиво.
Еще одна премьера Берлинале – «Ева» Бенуа Жако – вызвала суровую неприязнь профессиональных наблюдателей.
.jpg)
Кадр из фильма «Ева»
Если фильм Германа-младшего отвечает представлениям о фестивальном кино, то «Ева», как видится прогрессивным ценителям искусства, – товар для неразборчивой публики. Между тем Изабель Юппер, которая много лет снимается не только у Ханеке, но и в отстойном кино, сыграла так, как очень давно ей не доводилось. Никакой профессиональной отутюженности, никакой отполированной филигранности. На сей раз она в роли дорогой проститутки, на которую «запал» молодой драматург, обязанный своему успеху тем, что украл рукопись чужой пьесы. Никакого романтизма их отношения не предполагают. И никакой перверсии. Кромешный цинизм, холодный, страшный, невозмутимый и – закрытый.
В присутствии на экране Юппер, играющей (по первому плану сюжета) роковую женщину, заложена, как бомба, такая иррациональная естественность, что, как сказал коллега (из двух-трех людей на Берлинале, оценивших тонкую картину), «это священное чудовище может управлять миром».
