Вячеслав Недошивин выпустил беспрецедентный литературный атлас Москвы
Писатель, литературовед, автор нашумевшей биографии Джорджа Оруэлла выпустил поистине титанический труд, собрав в двухтомнике «Литературная Москва» более восьми тысяч адресов писателей, поэтов, критиков, чьими трудами складывалось здание русской словесности. Дома, где сочиняли, спорили, влюблялись и стрелялись, интересны не только экскурсантам: «каменная летопись» Вячеслава Недошивина восстанавливает тонкие нити культурных кодов и оживляет тени прошлого.
— Вячеслав Михайлович, охват вашего исследования поразителен: от протопопа Аввакума до Василия Аксенова. Как удалось найти и восстановить такое количество мемориальных мест?
— Это работа едва ли не целой жизни. Мне с молодости были безумно интересны все — от деда Брюсова, купца Бакулина, который издавал свои басни в уверенности, что ему, как и Крылову, поставят памятник, до так называемых малых классиков (Решетникова, Слепцова, Помяловского) и вовсе забытых литераторов вроде Марии Веги или какого-нибудь Салиаса-де-Турнемира, выпустившего, вообразите, 33 тома сочинений...
Или: знаете вы, например, где именно сгорел первый текст «Слова о полку Игореве», в каких стенах Мицкевич сватался к поэтессе Каролине Павловой, а в каких объявили сумасшедшим Чаадаева? Или: что за обстановка окружала Мартынова — убийцу Лермонтова, кого посещал в 1858 году Дюма и откуда Герцен с Огаревым поехали на Воробьевы горы? А разве не любопытно, где Чехов всегда покупал себе пенсне или что за обиталище было у Федора Миллера, автора стихов «Раз, два, три, четыре, пять — вышел зайчик погулять»?
Тысячи выписок и сверок, горы мемуарной и специальной литературы, изучение «с лупой» мелких примечаний к текстам. Я даже скупал последние тома собраний сочинений, которые подписчики не брали, ибо там были письма и, конечно, адреса.
— Как проснулся этот исследовательский интерес?
— Моя жена как-то удивилась: «Почему один съездит в Африку и после того пробросит: «Ну Африка как Африка, ничего особенного». А другой скатает в какие-нибудь Мытищи и два дня будет рассказывать, какие интересные вещи и людей увидел там». Загадка психологии? Или все-таки умение увидеть и поведать? Меня с детства водила мама по Ленинграду и говорила: здесь жил Пушкин, Лермонтов, а здесь, буквально в соседнем с нами доме, и сейчас живет Мариенгоф... А когда в 1965-м я служил в армии, то, прочитав одну из первых публикаций о Цветаевой, разыскал в увольнении ее дом в Борисоглебском (тогда еще называвшемся улицей Писемского). Если бы вы видели эту развалюху! Но я поднялся на второй этаж и позвонил в ту квартиру. Открыла через цепочку какая-то женщина и на мое лепетание: «Вот Цветаева... здесь...» отрезала: нет тут таких, не живут, не ходите сюда.
Так что моему «хобби» уже почти 60 лет! И лет 20, как я нашел один из последних адресов Марины Цветаевой, дом, где ухитрились в разные годы пожить (не зная, разумеется, об этом) и она, и, вообразите, Ахматова. Этого вам не расскажут литературоведы — не знают. Я говорю о квартире литературоведа Габричевского на Большой Никитской, где ныне Зоомузей. Когда Габричевский на лето 1940 года уехал из города, он пустил пожить в 13-метровой комнатке бездомную после эмиграции Цветаеву. И вдруг в воспоминаниях я встречаю упоминание, что уже в 1957 году в гостях у Габричевских чуть ли не неделю жила Ахматова. Мыслите?! Я нашел эту комнату на первом этаже, там ныне служебное помещение МГУ, и люди, которые там работают, предполагают, что и лампа под потолком, и кресло-развалюха сохранились с тех времен. Но там, увы, нет никакой памятной доски.
— По сути вы работаете на стыке краеведения и литературоведения?
— К краеведам себя не отношу. Разве что в связи с историей литературы. Вот, например, Мерзляковский переулок. Там жила возлюбленная Блока, его «Снежная маска» Наталья Волохова (дом 6), прозаики Пермяк (дом 7/2) и Солоухин (дом 9), сестра Цветаевой Анастасия (дом 18), да и сама Марина (дом 16/15). А кроме того, поэт и критик Сергей Бобров и его жена Нина Петровская, дочь Льва Толстого Александра, историк Владимир Адарюков, философ-космист Николай Федоров, почти забытые ныне поэт Александр Коваленский (троюродный брат Блока), прозаик Сергей Кельцев, драматург Федор Кокошкин.
Но почему Мерзляковский? Лезем в последний «Полный словарь названий московских улиц» Я.З. Рачинского (2011). Там поминается прежнее название: Мастрюков переулок. А дальше пишется, что современное, существующее с 1818 года — это «искаженное первоначальное», потому что домовладельца с фамилией Мерзляков «здесь не обнаружено». Так вот я, вообразите, нашел! Именно тут, на месте дома 13/3, жил с 1809 года знаменитый поэт, переводчик, критик, друг Жуковского и Карамзина, учитель Тютчева, Лермонтова, Вяземского, Лажечникова, Полежаева и скольких еще — Алексей Федорович Мерзляков, автор песни «Среди долины ровныя». И именно в 1818-м он достиг пика своей известности, когда двери его дома не закрывались, а самого его прозвали «властителем дум». Ну разве не открытие?
Подобных случаев было немало. Легко описать известный дом в Лаврушинском, где жила почти сотня поэтов и писателей, или «писательский квартал» у метро «Аэропорт». А вот найти место на улице Заморенова, где стояла усадьба Ушакова и его дочери Екатерины, к которой три года сватался Пушкин и приезжал к ней верхом («В те дни, как Пресненское поле / Еще забор не заграждал»). Или дом, где жила чеховская «Чайка», квартиру, где Пастернак пытался от любви покончить самоубийством, шалман, где застрелилась любовница Фадеева, дочь писателя Ляшко, — тут задача посложнее.
Я и сейчас, когда заканчиваю такой же двухтомник про Петербург, иногда по неделе ищу хотя бы один адрес. Допустим, Казимира Баранцевича, автора свыше сотни томов романов, повестей и пьес. Слышали о таком? А его сам Чехов выдвигал в «почетные академики».
Очень надеюсь, что двухтомник своей прикладной «социологической ролью» будет полезен для историков и литературоведов. Он ведь таит в себе бездну нового в науке о словесности, если говорить о ее топонимике, зарождении литературных направлений и манифестаций, формировании «товариществ писателей», наконец — изучении влияния на творчество множества газет и журналов, чьи адреса я также привожу. Тут дело не в тенях сгинувшего прошлого, а в тонких нитях культурных кодов, которые, может, и не определяют наше бытие, но точно формируют сознание.
— Во втором томе вы, кажется, впервые в мире приводите адреса литературных салонов — и Золотого пушкинского века, и Серебряного с телешовскими «Средами», и авангардного кружка Лили Брик, и андеграундных собраний Юрия Мамлеева...
— В этом томе, своеобразной энциклопедии литературной Москвы, я стремился не просто найти, кто где жил, а определить и участников их литературных собраний. Но главное — меня интересовал не просто «гений места», а содержание разговоров собравшихся, их судьбы, победы и трагедии. Я как бы вновь сажал их в кружок и исподволь расспрашивал — как все было на самом деле. У дуэли Гумилева и Волошина было два свидетеля — и оба вспоминают о ней по-разному. А как было вживе? Мандельштама арестовали, но за то ли, что ему приписывают ныне исследователи? А отношения Ахматовой и Сталина? Не он ли «спас» ее от тюрьмы, когда Абакумов принес вождю на подпись ордер на ее арест?
— Ощущаете ли вы свой многолетний труд как некую миссию? Ведь до вас с такой систематичностью этого не делал никто.
— Нет, ну что вы. Просто когда человеку что-то очень интересно, это обязательно будет интересно и другим. Вот что было мотивацией. А подспудной целью — желание превратить «безымянные» ныне дома в дома Кантемира, Сумарокова, Толстого, Тургенева, Ходасевича, Белого, Платонова, Булгакова, Ахмадулиной, Бродского... И чтобы, как ордена, множились на московских домах мемориальные доски.
Что же до миссии, то она у нас, людей культуры, общая — поправлять штакетник. Помните, у Вампилова в пьесе девочка раз за разом поправляет заборчик, через который люди, сокращая путь, ходят и ломают его? Ей говорят — брось! Но она вновь и вновь молча исправляет сломанное. Назло варварской привычке. И — ради сохранения в себе человека.