Известный актер – о пьесе, в которой за 120 лет только прибавилось жизни
18 ноября в Государственно-литературном мемориальном музее-заповеднике А.П. Чехова «Мелихово» состоялся праздник в честь 120-летия написания пьесы «Чайка». В этот день в 1895 году Антон Павлович поставил точку в комедии со смертью в финале. Актер МХТ Анатолий Белый подготовил к памятной дате истории и легенды, связанные с созданием знакового произведения русской литературы и с постановкой «Чайки» Олегом Ефремовым, шедшей более 30 лет шла на сцене Московского Художественного театра.
– Анатолий, как вы готовились к выступлению в Мелехово?
– В музее МХТ ознакомился с материалами о создании Олегом Ефремовым спектакля «Чайка». Рассказываю о нем вместе с Василием Михайловичем Немировичем-Данченко – внуком одного из основателей Московского Художественного театра. Василий Михайлович присутствовал при рождении спектакля, а я играл в нем Тригорина.
– Возможно, у вас есть любимая сценическая версия «Чайки»?
– В мое сознание запала «Чайка» Андрея Жолдака в Театре Наций. Своебразный, современный, образный, метафоричный, яркий спектакль. На мой взгляд, эта постановка вскрывала суть, смысл пьесы. До сих пор помню одинокую дверь, которая стояла посередине стены, и кто-то в нее ломился, кто-то вскарабкивался… Андрею Жолдаку удалось показать, что «Чайка», как и лучшие пьесы Шекспира, – вне времени, что она универсальная и вечная. Ее можно ставить в любые времена и она будет «про свое время». Причем ставить можно по-разному – от кружев и дуновения ветерка до мускулистой, мясной ткани.
– Это при том, что в ней конкретное время, среда, и прототипы – известные люди?
– Для меня «Чайка» – пьеса между строк. Она и символическая, и психологическая, и реалистическая, и метафизическая. Построена на настроениях, атмосферах, образах. В ней нет одного главного героя, а, что называется, «группа товарищей».
– Римас Туминас в интервью рассказывал мне о том, что «из всех русских классиков в пьесах Чехова больше всего воздуха». Согласны ли вы с этим мнением?
– Воздух – основная черта Чехова. Знаменитые чеховские паузы, которые в свое время разгадал Станиславский и таким образом расшифровал пьесу «Чайка» и поставил ее с успехом. Тогда как первая постановка «Чайки» в Петербурге была провальной.
– А вы, играя Тригорина в ефремовской «Чайке», получали прилив кислорода?
– Я ввелся в «Чайку» на роль Тригорина, когда произошло омоложение состава. Аркадину стала играть Евгения Добровольская, а Треплева – Юрий Чурсин. Спектакль со времен премьеры трансформировался, что вполне естественно – новые актеры, новая кровь, другая манера игры… И, на мой взгляд, некоторые вещи – уникальные, неповторимые – были утеряны. Но спектакль Олега Ефремова более тридцати лет шел на сцене Московского Художественного театра потому, что в нем была некая магия, объяснить которую невозможно. Все мы, актеры, в какую-то минуту понимали: «Да, вот он же – воздух! Воздух – жизнь…И не надо спешить, не надо суетиться». Все было так естественно, так воздушно, и я ощущал это на себе. Эти моменты поступления кислорода были. К сожалению, сегодня мы не играем «Чайку» Олега Ефремова. Правда, в «Табакерке» идет «Чайка» в постановке Константина Богомолова.
– Чайка – символ Московского Художественного театра. Как вы понимаете эту символику?
– Это знак начала полета театра, его рождения. Именно с «Чайки» началась слава Московского художественного театра. Пока Чайка будет на занавесе театра, а я думаю, это будет всегда, до тех пор театр будет жить и развиваться.
– Лично вам нравится птица чайка? Все-таки чайка – не орел и не ястреб, и падалью питается.
– Когда чайка парит в небе, – красиво, а вблизи – прекрасной ее не назовешь. Но еще и в этом состоит гений Чехова, который не позволяет называть «масло масляное». Ведь он не назвал пьесу «Лебедь белая» или «Фламинго», а – «Чайка». Чайка, на мой взгляд, – большой парадокс.
– Антон Павлович писал «Чайку» в Ялте, будучи тяжело больным человеком, и в ней все несчастливы и смерть в финале…Неужели драматург не дает нам надежду?
– В пьесе есть жизнеутверждение, которое родилось через боль самого Антона Павловича, а не отрицание жизни. Это не наивный оптимизм, а реальный, трезвый, ясный, простой взгляд на жизнь и на человека. В последней пьесе Чехова «Вишневый сад» этот реализм – абсолютный. Это простота большого знания, доступного, увы, не всем.
– Доктор Чехов говорил нам, потомкам: «Надо жить, несмотря на весь ужас происходящего».
– Именно так – «надо жить». Для меня Чехов – хирург, который скальпелем вскрывает гнойники и отрезает ненужные, опасные части. Он не смотрит гланды и не прописывает пилюли, а делает сложные операции ради спасения.