(1).jpg)
Путч глазами ровесника перестройки
В эти дни 30-летия путча нет недостатка в воспоминаниях и рассуждениях участников тех событий, стоявших по разные стороны хлипких баррикад у Белого дома. Кто-то в который раз оплакивает канувшую в пучину страну, а кто-то — свободу, оказавшуюся такой призрачной и краткой. Но вопрос, что это было и как аукнулись те три августовских дня в наших судьбах, по-прежнему висит в воздухе...
Тридцать лет назад мне было шесть. Моя мама весь день работала и потом возвращалась домой на трех автобусах. А я помню тот день 19 августа и себя — сжавшийся комок страха напротив телевизора. Танк целил прямо в нашу крошечную комнатку в пансионате на тюменской Лесобазе.
Похожее чувство я испытывала и в октябре 1993-го, когда в телевизоре снова и снова танки стреляли в центре далекой Москвы. И потом в 1995-м, когда убили Влада Листьева... Мы, мальчики и девочки, сидели, вжимаясь в ободранный кошками старый диван, и в свои 6-8 лет совершенно точно знали: танки, снайперы, киллеры — они все будут пожирать нас.
Мы поколение, которым закусили в 90-е. Провинциалы, дети окраин и рабочих поселков, мы были скормлены наспех слепленному танкистами монстру под именем Свобода.
Дети сытой интеллигенции и коммерсантов из столицы и постсоветских городов-миллионников не верят в проблему моего поколения и даже в его существование: в то, что есть отдельное, очень отличающееся от них поколение нынешних 30-летних, чье детство пришлось на провинцию 90-х. А мы есть. То самое поколение, которое, если верить социологам и политологам, вошло в возраст наибольшей активности и политического влияния.
Мы росли в мире, где родители спились, сошли с ума или надорвались на трех работах. Где надо было спозаранку оставаться дома одним и в пять лет учиться подогревать себе ужин. Где учителя во второй половине 90-х падали в голодные обмороки. Мы поколение, за которым недосмотрели, которое недоучили и недокормили.
Мы поколение, которое официально разрешили продавать, чтобы нас прокормить. Сирот можно было купить. Были легализованы взятки детдомам — взносы на нужды учреждения. Платишь — и забираешь ребенка без лишних вопросов. Слишком много было сирот. А еды — мало. В 1998-м в России снизили возраст сексуального согласия до 14 лет. Похоже, это было сделано для легализации детской проституции, достигшей к пику массовых задержек зарплат и пенсий угрожающих масштабов. Девочек и мальчиков на трассах и вокзалах было столько, что государству пришлось разрешить их покупать, потому что посадить всех покупателей было невозможно. Отменили 14-летний барьер в 2002-м, когда люди стали немного отъедаться.
Да, мы действительно голодали. Представьте полумиллионный город, где всего 2-3% взрослых людей могут устроиться в частном секторе: торговать на рынке, вкалывать на автомойке, вести уроки в единственной негосударственной школе: А остальные — бюджетники и пенсионеры. И всем задерживают деньги. Сотням тысяч людей негде занять «до получки» или пенсии: накоплений ни у кого нет, кредитов тоже. Деньги задерживали даже в прокуратуре. Моя соседка умерла от голода. Натурально истощилась, отдавая еду детям, легла в 1998 году и умерла. Ее смерть списали на сердечную недостаточность, хотя диагноз должен был стоять вполне блокадный — «алиментарная дистрофия».
В университете я застала девочек, которые на обед приносили два куска хлеба с майонезом. Филфак, шесть пар, только по древнерусской литературе 150 книг прочитать к экзамену. Пришел к восьми, после лекций до восьми сидишь в библиотеке — разбор «Эфиопики» Гелиодора. И у кого-то, кроме этих бутербродов с майонезом, за весь день нет никакого перекуса. Я помню запах голода от детей и подростков.
А еще мои друзья и одноклассники то и дело ломали руки-ноги. Сейчас такого нет, разве что паркурщики в зоне риска. А тогда у нас в классе за год несколько человек появлялись в гипсе. Потому что слишком хрупкими становились от скудного питания кости у детей — не хватало кальция, который в твороге. И белка не хватало. Мы поколение девочек с растяжками на теле, наши скелеты росли быстрее, чем кожа, потому что организму не из чего было вырабатывать коллаген.
Учтите, что мы, хоть и последние советские беби-бумеры, но нас вынашивали в период дефицита. В Тюмени, например, накануне моего рождения из магазинов напрочь пропало мясо. Рыба — перемороженный минтай и фрикадельки в томате неизвестно из чего.
Недавно меня спросили, чем отличается наше поколение от других. Так вот, если совсем кратко: мы, провинциальные беби-бумеры 80-х, стали никем. Несмотря на численное превосходство над любым другим поколением, мы мало представлены в культуре, науке, управлении. Наше поколение не построило больших бизнесов, не сделало серьезных карьер. Мы, похоже, оказались неконкурентны, нам не хватает уверенности в себе. Потому что свое детство и отрочество мы провели в постоянной тревоге. Тому, кто в 93-м ходил вечером через гаражи в районе под названием Элеватор и проводил вечера в страхе, как бы бандиты не убили возвращающихся с работы родителей, сложно в жизни стать уверенным. Тем, чьи учителя приходили на занятия в стоптанных туфлях и собирали в столовой в банку недоеденное, трудно состязаться за место под солнцем с выпускниками 57-й московской школы. Мужчины наши мягкотелы и безвольны. Их отцы попали в Афган, старшие братья — в Чечню, у половины просто спились или сели. Тридцатилетние мужчины сегодня — это мальчики, закрывавшие по ночам подушкой уши, чтобы не слышать, как рыдает от безысходности мама.
Мы вообще не все дожили до XXI века. Алкоголь, наркотики, проституция... У моей одноклассницы в 28 лет родилась внучка. А в 29 она умерла в СИЗО от дезоморфинового сепсиса.
Мы поколение, чьими жизнями оплатили декоммунизацию. Правильно я тогда, в августе 1991-го, почувствовала: танк, с которого Ельцин призывал дать отпор реакционному перевороту, приехал тогда за нашим будущим.
P.S. 19 августа в Тюмени было обнаружено расчлененное тело девятилетней Анастасии Муравьевой. Убитая девочка жила в том же доме, что и автор этой статьи Анастасия Миронова. 90-е годы продолжаются...