Многие годы я прожил в проезде Художественного театра (ныне - Камергерском) в доме, известном как "Градусник". Назывался он так потому, что на его глухой торцевой стене, выходившей на площадь перед Центральным телеграфом, висел огромный термометр. (Помню, как в сорокаградусную зиму 79-го на его фоне фотографировались одуревшие от русской экзотики иностранцы.) Дом этот построили в 30 году, был он одним из первых писательских кооперативов Москвы. Здесь обитали многие известные советские поэты и прозаики, о чем свидетельствовали мемориальные доски, сиротливо притулившиеся под гигантом-градусником. Но к тому времени, когда имена, увековеченные в мраморе, хоть что-то стали говорить мне, большинство писателей поумирали, их дети разъехались, кто куда, а в доме доживали свой век их вдовы.
Рядом с моей квартирой на седьмом этаже жила вдова поэта Николая Асеева. Увидеть в щуплой, давно разменявшей восьмой десяток старухе золотокосую красавицу Оксану, красотой которой восхищался Маяковский, я при всем воображении не мог. Она панически боялась лифтов. Каждый раз, когда мне случалось подниматься вместе с ней, я выслушивал одну и ту же историю про то, как в Америке самолет врезался в небоскреб и лифт упал с тридцатого этажа... Гости у Асеевой бывали очень редко. Но время от времени у нее появлялся весьма примечательный тип. Это был невысокого роста мужичок, внешность которого... Как бы это поточней определить? В те славные времена еще не существовало емкого понятия "бомж", но выглядел этот человек именно так. Несколько разномастных рубашек, надетых одна поверх другой при частичном отсутствии пуговиц, заношенные брюки неопределенного цвета, ботинки с разными шнурками, пальто с чем-то до отказа набитыми, оттопыренными карманами. Борода и видавший виды этюдник, который неизменно был при нем: асеевский гость был художником.
Наверное, именно так выглядели представители парижской богемы во времена Ван-Гога. Но то - Париж. А здесь, в самом сердце советской Родины, где по праздничным дням динамики на иллюминированном Телеграфе ревели про то, что "будет людям счастье, счастье на века", а в Манеже устраивались выставки мастеров социалистического реализма, этот асоциальный тип, абсолютно не стесняющийся своего экзотического внешнего вида, казался совершенно инородным телом.
Художник всегда, по-моему, бывал нетрезв. Иногда в меньшей степени, иногда - в большей. Время от времени он являлся к писательской вдове пьяным в хлам, и тогда его визиты превращались в стихийное бедствие. Она не открывала ему, он молотил кулаками, переходя от угроз сорвать к чертям собачьим дверь к уговорам: "Ну, ты, старая б..., дай трешку, и я уйду!" Иногда Асеева все же пускала его, и все тут же затихало. Но порой она проявляла упрямство. Как-то раз, когда дверь так и осталась закрытой, художник расковырял дерматиновую обшивку и поджег паклю. Дело кончилось вызовом пожарных и милиции. Однако чаще художник уставал кричать, его агрессивность постепенно сходила на нет, он пристраивался на лестнице, ведущей на чердак, где в крохотной каморке жили две "ничьих" девяностолетних бабушки, и засыпал, положив голову на этюдник.
Однажды мы с ним познакомились. Не помню точно, как он мне представился, но я с тех пор называл его Толиком, несмотря на то, что был вдвое моложе. Время от времени, когда у него был совсем уж неприкаянный и голодный вид или когда соседи собирались в очередной раз вызвать милицию, я забирал его к себе ночевать. Мы выпивали, Толик без конца что-то говорил, философствовал, читал стихи Пушкина и Лермонтова, объяснял значимость Леонардо да Винчи в современном мировом устройстве. Он сам называл свои речи трактатами и без конца вставлял в них смешные рифмованные фразы.
Просыпался он рано и обычно просил опохмелиться. А потом извиняющимся тоном начинал рассказывать какую-то фантастическую историю про вчерашний день и в качестве моральной компенсации предлагал немедленно поехать на Профсоюзную к друзьям, у которых "всегда есть". Услышав отказ, ничуть не огорчался. Открывал планшет, доставал карандашный или акварельный набросок на куске ватмана с жеваными краями и предлагал в качестве подарка. Я отказывался. Не из ложной скромности, а потому что рисунки Толика мне не нравились.
Зимой художник во сне чем-то страшно шуршал. Только потом я выяснил, что для тепла он набивает в штаны и под свитерок газеты.
Иногда мы случайно сталкивались с ним во дворе, возле приемного пункта стеклопосуды. И, заглянув на минутку в "Российские вина", шли на спортивную площадку школы выпивать. Это было хорошее место, тихое, невзирая на соседство Госплана и Дома союзов. Площадку давно перекопали археологи, и теперь на месте их тщетных поисков высились неприступные глиняные курганы, поэтому ни детей, ни милиции там никогда не было.
Шло время. Зимы сменялись веснами. Толик снимал лысоватую шубу из искусственного меха и надевал засаленную джинсовую куртку. Я уже точно не помню, что произошло раньше: умерла ли вдова или художник перестал приходить к ней, но факт тот, что в середине 80-х он исчез из моей жизни.
О смерти асеевского гостя я узнал случайно и при обстоятельствах - в духе нашего с ним знакомства. В 1988 году, стоя накануне Нового года в многокилометровой не только за шампанским очереди в Столешниковом, я от скуки заглянул через плечо соседа в журнал, который тот читал. Со страницы на меня смотрел черно-белый Толик. Под фото была надпись, из которой следовало, что ушедший два года назад из жизни в возрасте 55 лет художник Анатолий Зверев был одним из самых талантливых, потрясающих представителей русского андерграунда, чьи работы пользуются колоссальным спросом у западных коллекционеров. Каюсь, поминая его добытым с боем портвейном, я не в последнюю очередь вспомнил о десятке рисунков, от которых когда-то опрометчиво отказался...
Несколько позже судьба свела меня с людьми, действительно близко (в отличие от меня) знавшими Зверева. Их рассказы многое открыли для меня и заставили по-другому взглянуть на прошлое.
И первое, что поразило меня, - художника с престарелой вдовой связывало вовсе не отдаленное родство, как мне всегда казалось, и не дружеские чувства, а самый настоящий роман! С тайными свиданиями, бурными объяснениями, ревностью. И, что удивительно, во многих женских изображениях, сделанных Зверевым еще до знакомства с Оксаной, легко угадываются ее черты! Ну не чудо ли?..
Оксана Асеева, конечно, не была единственной любовью Зверева. Иногда рядом с ним возникали экзальтированные барышни, с восторженными глазами внимающие каждому его слову. Но бытовая неустроенность, длительные паузы, вызванные пребыванием в психушках, бесконечная череда компаний, вытрезвители, ночевки в скверах и на чердаках так и не позволили создать ему семью.
Многим памятен его бурный роман с некой молоденькой художницей. Деваться им было решительно некуда. И поэтому целые дни они проводили в Третьяковской галерее, в Пушкинском или каком-то еще музее. А по ночам забирались в безлюдные парки и, зарывшись в собранные дворниками вороха осенних листьев, предавались любви...
Тот Зверев, о котором я узнал из рассказов, не просто отличался от Зверева, с которым я когда-то выпивал. Он в принципе, исходно был другим. Причем всю свою жизнь с самого начала. Он родился в Москве в 1931 году. Окончил областное художественное училище. Продолжил образование в училище имени 1905 года. Но выгнанный оттуда за "внешний вид", "не одумался", не вступил, покаявшись, в комсомол и не написал в срочном порядке картину о героях-целинниках. Перебиваясь случайными заработками, он ходил в обносках, тырил в гостях бутерброды с сыром, которые, завернув в носовые платки второй свежести, хранил в карманах на черный день, пил дешевый портвейн, писал портреты и натюрморты на обрывках обоев или подаренных кем-то обрезках холста, но зато такие, какие хотел.
Во время Всемирного фестиваля молодежи и студентов в 1957 году Зверева ждал настоящий триумф. Молва рассказывает об этом так. Группа художников из Америки пришла в парк Горького, в мастерскую пластических искусств. И вот, когда они, обозревая экспонаты, как раз говорили о том, что русская академическая школа безнадежно отстала от жизни, в помещение вошел тощий молодой человек в рваных ботинках, с двумя ведрами краски и метлой. Раскатав на полу холст, он вылил на него оба ведра и принялся "месить". Через несколько минут перед изумленными посланцами Запада предстал женский портрет удивительной красоты. Растроганный Давид Сикейрос вручил Звереву Золотую медаль фестиваля и свой собственный мастихин...
Как это ни cтранно, имя Зверева было хорошо известно в художественных кругах. Квартирные выставки в Москве, ряд персональных выставок за рубежом, организованных при посредничестве известного коллекционера Георгия Костаки, лестные отзывы художников с мировым именем (Пикассо назвал его "лучшим русским рисовальщиком") - все это сделало свое дело. Но никак не отразилось на жизни самого Зверева... Он умер в одиночестве, в своей малогабаритной квартирке в Свиблово. На полу возле кровати были аккуратно разложены тубы с дорогой импортной краской.