Исполняется сто лет со дня рождения Юрия Лотмана
Юрия Михайловича Лотмана коллеги называли человеком эпохи Возрождения — таким, как он, всегда тесно в рамках одной научной дисциплины. В сферу его интересов входили история и филология, литературоведение и философия, он первым в Советском Союзе занялся семиотикой — наукой о знаках и знаковых системах. Название и сегодня понятно далеко не каждому, а между тем все мы, зачастую сами того не подозревая, ежедневно прибегаем к помощи этой науки, ведь схемы метро и дорожные указатели, иконки на панелях смартфонов и смайлики, денежные купюры и логотипы компаний, награды и звания — все это знаки, которыми нужно уметь пользоваться.
Лотмана при жизни за глаза называли гением, причем не только на родине, хотя он большую часть жизни был невыездным и публикации его работ за рубежом тормозили всеми доступными средствами. Но если что-то и прорывалось за кордон, гонорары всегда оседали в казне. Даже присланные зарубежными коллегами книги и журналы по большей части застревали в спецхранах. Престиж советского ученого был чрезвычайно высок — его избрали членом Британской, Норвежской и Шведской королевских академий.
Однако на родине он академических лавров не удостоился ни в советские (что не удивительно), ни в постсоветские времена. В самом начале 90-х, когда стало модным воздавать должное тем, кого травила советская власть, близкий друг Юрия Михайловича спросил своего коллегу, только что избранного членом-корреспондентом Академии наук, почему Лотмана не сделали академиком. И тот откровенно ответил: «Если бы его выбрали, всех нас пришлось бы разогнать».
Свой первый знак судьба послала ему еще при рождении — Юрий появился на свет в доме №18 по Невскому проспекту, том самом, где некогда располагалась кондитерская «Вольф и Беранже», в которой 85 годами раньше Пушкин дожидался своего секунданта Данзаса перед фатальной дуэлью. И словно частичка духа поэта осенила мальчика, которому суждено было стать одним из величайших пушкинистов в истории.
Второе «послание» настигло Юру лет в семь-восемь, когда его впервые привели в Мариинский театр (еще не переименованный в честь Кирова) на «Евгения Онегина».
Самое сильно впечатление произвела сцена дуэли — вернувшись домой, он разыгрывал ее снова и снова. Что не мешало мечтать о профессии энтомолога и взахлеб читать специальную литературу: «Загадочный, устрашающий и притягивающий мир насекомых до сих пор вызывает во мне странное чувство», — признавался он десятилетия спустя.
Но голос великой русской литературы оказался сильнее. В 1939 году Лотман поступил на филологический факультет Ленинградского университета и, по собственному признанию, «сразу стал взрослым». Его манила пушкинская эпоха, он начал самостоятельно учить французский, без которого культуру того времени понять невозможно, но... со второго курса Лотмана призвали в армию. И он, недолго думая, взял — что бы вы думали... словарь. 25 французских слов в день — такую норму он себе установил и неукоснительно выполнял, если позволяли обстоятельства.
Война стояла на пороге, новобранцам устроили суровую школу, и это помогло выжить — их, в отличие от мальчишек, шагнувших на фронт прямо со школьной или студенческой скамьи, успели научить воевать. Всю войну Юрий Лотман прошел связистом — тяжелая катушка за спиной, вечно порванные осколками провода — и ни одного ранения, только легкая контузия уже в 45-м. Судьба его хранила? Несомненно, ведь она дала ему третий знак: задача связиста — обеспечивать коммуникацию, именно этим и занимается семиотика, которой он посвятит полжизни.
Гвардии сержант Лотман дошел до Берлина. Демобилизовался в 46-м. Ордена Отечественной войны I и II степеней, орден Красной звезды, медали «За отвагу» и «За боевые заслуги», за оборону Москвы и Кавказа. Вернулся в родной университет и окончил его с красным дипломом, имея на счету уже несколько серьезных научных работ. Но места в аспирантуре подающему надежды молодому ученому не нашлось, работы по специальности тоже — борьба с «безродными космополитами» шла полным ходом. И из родного Ленинграда Юрий Михайлович уехал в тихий город Тарту, где властям было не до космополитов — им хватало работы по ликвидации «буржуазных элементов», затесавшихся в народное хозяйство советской Эстонии.
Самого Лотмана репрессии обошли стороной. Точнее — задели по касательной. Сначала появилось постановление ЦК компартии Эстонии, в котором в числе тех, чья научная деятельность не соответствует марксистско-ленинскому учению, был упомянут и он. А зимой 1970 года КГБ устроил обыск его квартиры и кабинета в университете. Искали хоть что-нибудь компрометирующее в связи с делом Натальи Горбаневской (той самой, что вышла на Красную площадь, когда советские танки вошли в Чехословакию). Лотманы дружили с Горбаневской, летом она часто отдыхала у них на даче и в один из приездов оставила на сохранение какие-то бумаги, которые Юрий Михайлович запихнул в узкую щель между голландской печью и потолком: «Грешный человек, я до сих пор не знаю, что там было, — признавался он впоследствии, — поскольку в чужих бумагах рыться не люблю». Туда никто заглянуть не додумался, но часть личной переписки и кое-какие статьи ученого все-таки изъяли. По счастью, продолжения этот инцидент не имел.
Тартуский, в прошлом Дерптский, университет, основанный в 1632 году по образцу знаменитейшего Геттингенского, по праву считается одним из старейших в Европе. Лотман начнет простым преподавателем, затем возглавит кафедру русской литературы и, наконец, станет основателем знаменитой Тартуско-московской семиотической школы. Студенты его обожали — на лекциях он был настоящим артистом, их ошеломленные слушатели порой даже забывали вести конспект.
Он учил не только пониманию литературы: «Не надо думать, что жизнь важнее всего. Это заблуждение. Есть вещи, которые гораздо хуже смерти. Например — оскорбление». Лотман знал, как объяснить молодежи двадцатого века мотивы людей века девятнадцатого — почему стрелялись Ленский с Онегиным, почему Татьяна отказала человеку, которого продолжала любить. Его комментарии к «Евгению Онегину» были изданы полумиллионным тиражом, а биография поэта — вдвое большим.
Маленький Тарту стал Меккой советского литературоведения, а по большому счету так и мирового — Лотмана из страны не выпускали, но запретить европейским коллегам навещать его было гораздо сложнее. В летнюю школу по семиотике, которую он проводил ежегодно, невозможно было принять всех желающих. Ему предлагали покинуть СССР, но Юрий Михайлович неизменно отвечал, что он занимается русской культурой и, значит, его место здесь. В конце 80-х он выпустил на телевидении авторский цикл передач «Беседы о русской культуре», и в его «учеников» превратились десятки тысяч людей по всей стране.
Юрия Лотмана не стало в 1993-м. Свою последнюю работу он назвал «Культура и взрыв». Словно предвидел те взрывы и разрывы в прямом и переносном смысле, свидетелем которых уже не смог быть. Ему поставили в Тарту памятник, повесили памятную доску на дом, где он жил, по результатам интернет-голосования внесли в список «100 великих деятелей Эстонии». А тартуские студенты до сих пор носят майки — на одной стороне портрет Эйнштейна, на другой Лотмана. Они действительно похожи. И достижения — каждого в своей области, естественно — вполне сопоставимы.