Почему на земле труднее, чем в космосе?
На орбите Георгию Гречко было нелегко. Но в обычной жизни приходилось не легче
Необычайные спасения
— Первый случай моего чудесного спасения был в раннем детстве — в три года я чуть не утонул. Дело было под Ленинградом. Родители взяли меня позагорать на Финский залив и упустили момент, когда я пропал из виду. А я решил поиграть у берега. Там было мелкое дно, я долго шел по этому дну, ноги устали. Возвращаться назад было неблизко. Я пытался дойти, но упал, захлебнулся и стал тонуть, хотя зашел то, может быть, по колено или чуть дальше. Очнулся на руках у незнакомого мужчины, который нес меня на берег. Он увидел, как я тонул, вытащил из воды и отнес к маме с папой.
Потом — война, оккупация. Мы с братом пошли за водой. Толкали вместе тачку с бочкой. Начался артиллерийский обстрел. Недалеко разорвался снаряд, нас швырнуло на землю, меня прижало к бочке спиной. Второй снаряд, третий: Гляжу, из-за моего плеча хлещет вода. И я таким смехом, нервным, смеюсь, говорю брату: «Федь, смотри, взрывной волной из бочки затычку выбило». Он в ответ: «Ты глянь, какая затычка!» Смотрю, а это осколок от снаряда вонзился в бочку в двух сантиметрах от плеча. Чуть бы ближе — и все.
В детстве нашими игрушками были ружья, пистолеты, снаряды, взрыватели, бикфордов шнур. Все это мы добывали на взорванном складе. Каждую неделю там кому-то отрывало руки, выбивало глаза, кого-то убивало насмерть. Однажды такой снаряд разорвался прямо в руках у моего товарища, до него было метров 6–7. Я дернулся на взрыв, вижу — рыжий клубок огня, и мой приятель падает. Во все стороны брызнули осколки. Я стоял ближе всех, но меня не коснулся ни один. Чуть подальше парню осколок попал в ягодицу, другому разрезало рубашку и грудь. Мой брат стоял за бетонной стеной, торчала одна его пятка — ему поцарапало пятку...
Позже кто то, наверное, из баловства стрелял в меня и брата. Мы шли вдоль реки Десны, а с противоположного берега, где есть круча, вдруг раздались выстрелы. Спрятаться было негде, пришлось бежать под обстрелом. Мы неслись что есть сил, пули свистели, рикошетили, ударяясь о камни. Одна из пуль пробила развевавшееся на мне пальто.
Последний раз я каким-то чудом уцелел в октябре 2000-го. Тогда в Грузии в районе Батумского аэропорта разбился Ил-18 с семьями российских военных — врезался в гору. Перед этим самолетом летел наш, и мы сели. Каким образом — я как летчик не понимаю. Шли при нулевой видимости, вынырнули из облаков и тут же коснулись колесами взлетной полосы. Следовавший за нами «Ил» этот невероятный маневр повторить не смог...
«Шерп» Тунгуски
После оккупации я поехал в Ленинград. Чтобы вернуться, я, 10-летний мальчик, был должен получить в райкоме справку, что не сотрудничал с оккупантами. Потом сдал экзамены в институте и решил идти на ракетный факультет. Но меня не хотели принимать, сказали: иди лучше на приборный.
Позже у декана я увидел свою анкету. В ней графа, в которой значилось, что я был в оккупации, была обведена красным карандашом. Экзаменаторы стали голосовать — одни за, другие против. Вышло поровну. Все решил сам декан. Он сказал: «Вижу, что парень не случайно сюда хочет. Я голосую, чтобы принять».
Меня с детства тянуло в небо. Зачитывался Жюлем Верном, Уэллсом и другими писателями-фантастами. Увлекся тайной Тунгусского метеорита еще в школе: взял карту и стал прикидывать, как попасть на место падения. Но тогда было не на что. А 20 лет спустя денег на экспедицию дал: основоположник практической космонавтики и мой тогдашний начальник, академик Сергей Королев. Мы убедили его поверить в катастрофу марсианского корабля. Сам я был в тайге «шерпом» — рабочей силой. У нас были вертолет и акваланги для погружения в таежное озеро в поисках обломков звездолета. Из Красноярска я отчитался перед Королевым о проделанной работе. Он выслушал и спросил: «А кусок корабля нашли?» — «Нет». — «Так ищите еще!» И больше никогда не спрашивал меня об этом.
Однако любовь к науке едва не подвела меня в самом начале пути. Карьера висела на волоске. Один врач в госпитале, который тестировал нас, будущих космонавтов, на вестибулярную устойчивость, говорил: «Рассказывайте, ребята, все, что вы чувствуете, здесь супермены не нужны. Это мне для диссертации, не бойтесь говорить о своем состоянии всю правду, я вас не заложу». Все помалкивали, а я, наивный, выкладывал как есть: что мутит, подташнивает и т. д. Вестибулярная устойчивость у меня была средняя, но тренируемая. И вот в итоге этот коварный врач написал на меня отрицательный отзыв: мол, я не высидел даже 15 минут на вращающемся стуле. Меня едва не забраковала медицинская комиссия! Коллеги сказали: «Тебя списывают». Я разозлился, пришел на тренажер и попросил прокрутить меня еще раз. И просидел на «куке» — вращающемся стуле — больше часа. Пульс остался на 72 ударах! Медсестра, которая проводила тест, занесла его результаты в протокол. Это и решило дело.
Бальзам Комарова
В то время я не просто мечтал стать космонавтом, но и гонял на мотоцикле, горных лыжах, нырял с аквалангом, летал на планерах и самолетах. Поэтому, когда неожиданно попал в отряд космонавтов, уже считал себя опытным асом, в том числе и парашютистом. И за это поплатился: в 1967-м на тренировке в Звездном городке не успел подготовиться к приземлению и ударился ногой о колышек, вбитый в землю. Результат — закрытый перелом. 22 дня пролежал в гипсе в госпитале Бурденко. Когда зашла речь о выписке, позвонил своему начальнику в КБ Королева: «Хорошо бы вернуться в Звездный городок и продолжить подготовку...» А тот говорит: «Зачем тебе туда? Поедешь домой и потом как-нибудь опять пройдешь отбор». Я был в отчаянии.
Неожиданная помощь пришла в лице космонавта Комарова. Однажды он пришел навестить меня в госпитале. Был он для меня тогда небожителем: офицер, слетавший космонавт, в орденах... А я — в гипсе и с костылями. Думал, он добивать меня будет: понятное дело, конкурент сломал ногу! А Комаров по-мальчишески оглянулся по сторонам и достал бальзам для сращивания костей, изготовленный из коньяка, яичной скорлупы и сока лимонов. А уходя, спросил: «Может, чем-то помочь?» И я, ни на что особенно не надеясь, ответил: «Хочу, чтобы меня отсюда повезли не домой, а в Звездный». Он кивнул: «Попробую». В день выписки за мной пришла машина, а в ней наш хирург. До Городка — час езды. И сколько мы ехали, он все твердил: «Ну и кому это в голову пришла такая бредовая идея — тебя, безногого инвалида, везти в Центр подготовки космонавтов, где бывают руководители государства, а ты там на своих костылях будешь с гипсом прыгать и портить вид такого учреждения... Разве мало у нас людей с целыми ногами?!» Но нога срослась, и через год я уже снова прыгал с парашютом.
А еще был критический случай, когда мы с космонавтом Алексеем Губаревым спускались на Землю. В заданное время вдруг не раскрылись оба парашюта — ни основной, ни запасной. А третьего не было. Меня сковал смертельный страх, но я его преодолел. Несколько минут я лихорадочно жал на кнопки — вызывал на экран показания приборов, чтобы успеть крикнуть, что случилось. «Земля» молчала. Потом выяснилось, что нам неправильно указали время раскрытия. Узнав об этом, я зашел в Центр управления полетами и попросил: «Вы там все-таки потщательнее, ребята. Вам — цифру написать чуть нечетко, а у меня седые волосы...»