.jpg)
Худрук театра «Модерн» рассказал «Труду», как он решил для себя проблему разобщённости на «своих - чужих»
Имя художественного руководителя театра «Модерн», обладателя многих престижных наград, включая премию президента РФ и кинематографическую «Нику», знакомо и тем, кому не приходилось видеть его аншлаговые московские постановки. Миллионам зрителей запомнились экранизации Юрия Грымова — полнометражная драма «Му-му» по рассказу Тургенева, многосерийный фильм «Казус Кукоцкого» по роману Людмилы Улицкой... Правда, в последнее время режиссёр отзывается об отечественной киноиндустрии со скепсисом, зато в его театре жизнь бьёт ключом. В прошедшие выходные в «Модерне» состоялась премьера спектакля «Цветы нам не нужны», посвящённого сложнейшей, не теряющей актуальности теме Нюрнбергского процесса, а на подходе — завершающая часть масштабной трилогии «Антихрист и Христос» — постановка «Иуда».
— Уже само название вашего проекта говорит о его связи со знаменитой трилогией Дмитрия Мережковского «Христос и Антихрист». Но у писателя Серебряного века повествование двигалось от античности — императора-философа Юлиана Отступника, провалившегося с попыткой языческой реставрации в Византии, восходило к Леонардо да Винчи и заканчивалось Петром I. У вас — зеркальная композиция: Петр, Леонардо, Иуда... Захотели поспорить с предшественником?
— Моя театральная трилогия действительно вдохновлена книгой Дмитрия Сергеевича, но задумка принципиально иная, что опять-таки ясно уже из названия. Я выстраиваю сюжет от тьмы к свету. У Мережковского ведь, помните, первый роман трилогии назывался «Смерть Богов. Юлиан-Отступник», в «Леонардо» — создателе «Тайной вечери» и одновременно мины массового поражения — он увидел двойственную природу творческой личности, а завершил цикл приходом Антихриста, каковым считал царя-реформатора, убившего собственного сына. Мой Иуда — совсем иная история, она о прощении, покаянии: всегда ли оно возможно, или иногда лучше принять вину? Вроде бы все просто: провинился — извинись. Но, знаете, я не люблю вскользь брошенных «прости». И Иуда не пошел просить прощения, хотя мог бы — жена его уговаривала, и даже Христос был готов простить. Но Иуда вернул тридцать сребреников и повесился. А знаете, что такое тридцать серебряников? Это цена раба. Мой спектакль — попытка размышления над событиями библейских времен с сегодняшней точки развития человечества. И выходит — ничего не изменилось: вина, предательство, прощение и искупление не имеют временных рамок.
— По вашим предыдущим интервью можно сделать вывод, что вы не верите в идею поступательного развития человечества — со временем люди не становятся цивилизованнее и гуманнее?
— Человек по своей сути был и остаётся опасным млекопитающим. Единственное гуманистическое достижение человечества со времён архаики — в том, что оно осудило каннибализм. Но все остальное — алчность, зависть, охотничий азарт — одинаково и в Иудее первого века от Рождества Христова, и в средневековой Европе, и в современном мире. Разве что, благодаря очень развитому мозгу, мы можем, в отличие от других хищников, размышлять, давать моральные оценки своим поступкам — и тем самым не переходить на сторону Антихриста.
— Возвращаясь к вашей недавней премьере «Цветы нам не нужны», — тема суда над нацизмом, принадлежа вроде бы к довольно далекому прошлому, не уходит из нашего искусства: спектакль «Нюрнбергский вальс» несколько лет назад поставил во МХАТе имени Горького Эдуард Бояков, а кинолента Николая Лебедева «Нюрнберг» стала лидером проката сразу нескольких недавних уикэндов подряд. В чем особенность вашего высказывания?
— Мне было интересно по-человечески понять, что же произошло. Ведь нацистские преступники не были монстрами о шести ногах, они говорили на языке Гёте и Шиллера. И вдруг в 1940-е начали сдирать с людей кожу, чтобы делать абажуры. Мы привыкли представлять себе Гитлера этакой карикатурой: коротышка, истерик... Да не был он никаким истериком, и роста в нем было 174 см. Многие говорили о его обаянии, ну а художником он был просто неплохим. Художественным талантом обладал и рейхсминистр вооружения и военного производства Альберт Шпеер — личный архитектор Гитлера, построивший много чего красивого в Берлине. Так вот, этот человек возмущался, что фюрер слишком милосерден — распорядился-де при воздушной тревоге прерывать работу на заводах и эвакуироваться в бомбоубежища, тогда как можно было бы работать ещё лишних два часа. Не всех же убьёт — зато сколько снарядов и патронов за это время можно произвести...
— Но мир в конечном счете осудил фашизм...
— Осудил? Фашизма в мире не было те десять месяцев, пока шёл Нюрнбергский процесс. Да я бы и не сказал, что тогда его решительно все осудили. Работая над материалом, вышел на русского военного, который охранял Рудольфа Гесса в тюрьме Шпандау. Он рассказал: когда начался суд, каждую субботу и воскресенье в Берлине приходилось усиливать наряды, потому что толпы молодых подонков подбегали к тюрьме и кричали «Зиг хайль!» И так продолжалось до 80-х годов, а пожилые женщины долго еще плевали в лица советских солдат, которые избавили их от Гитлера... Нет, никуда фашизм не исчез — просто сменил лозунги и окраску. Достаточно посмотреть на внешнюю политику США, на то, что они творили во Вьетнаме, Югославии... И риторика очень похожая: американцы — супер-нация, Америка — сверхдержава, она-де за справедливость и правовое сознание, а потому может вмешиваться во внутренние дела других стран, решать судьбы народов... Тема уроков Второй мировой никак не потеряла остроты и актуальности. Другое дело — далеко не все, что ей посвящено, достаточно ярко. Так, единственное, чем, на мой взгляд, выделяется упомянутый вами фильм «Нюрнберг» — это большой бюджет, в остальном картина неудачная: важнейшие исторические события поданы в ней фоново, между строк, для оттенения лавстори. Да и почти все современные фильмы о войне — полная творческая катастрофа. Известно, что люди, прошедшие войну, говорили о ней крайне скупо и неохотно. Но, кажется, многие нынешние режиссеры и продюсеры перестали понимать, какого масштаба это была трагедия. Они ее смакуют как приключенческий аттракцион...
— А то и как повод для фэнтези со всевозможными перемещениями во времени, приключениями на фронте и чудесным возвращением в свое благополучное будущее. Похоже, нынешнее поколение авторов просто не может представить себе то, что было 80 лет назад, для них это все равно что путешествие в другую галактику.
— И знаете, почему так? Из-за отношения к культуре как к чему-то необязательному, на чем можно сэкономить. Когда во время войны Черчиллю предложили сократить расходы на культуру, он ответил: а что мы тогда собираемся защищать? Если убрать культуру, например, из бизнеса, получится бандитизм... Но то, чему сопротивлялся Черчилль, произошло у нас. Потому больше не существует нашего национального кинематографа — сплошной голливудский трафарет.
Да и во всем мире так. Дэвид Линч замечательно сказал: «Я потерял систему координат. Все фильмы, которые мне нравятся, проваливаются в прокате. Все, что мне не нравится, собирает огромную кассу». Раньше любой американский актёр мечтал побывать в России — настолько для них была важна школа Станиславского и Михаила Чехова. Сейчас в такое даже трудно поверить — наоборот, для наших артистов стало лучшим признанием мастерства приглашение в Голливуд.
Конечно, можно возразить, что культура всегда финансировалась по остаточному принципу, иначе было разве что при Сталине, когда ее рассматривали как инструмент влияния... И так ли это плохо? Почему сегодня политики говорят про скрепы, но не пользуются этой мягкой силой? Другой вопрос, что люди на трибунах зачастую попросту не отличают культуру от пропаганды.
.jpg)
— Как вы воспринимаете направленность нашей законодательной политики, уделяющей громадное внимание искоренению «пропаганды нетрадиционных сексуальных отношений», «призывов к смене пола» и прочего? Нет ли тут диспропорции между масштабом проблемы, реально затрагивающей ничтожный процент населения, и отсутствием внимания к подлинным народным бедам — коррупции, разрыву между богатыми и бедными, засилью бюрократии?
— Диспропорция есть. Более того, запрещая что-то, мы расписываемся в том, что не доверяем сами себе. А касательно ЛГБТ я, как человек православный, могу задать встречный вопрос: можно ли рисовать на иконах дьявола? Конечно, можно и нужно, ведь помимо искусителя там есть Создатель. Опять же — что считать пропагандой? Если я скажу, что Элтон Джон — великий поп-музыкант, притом гомосексуалист, меня надо заставить замолчать? Нет, я же просто сообщаю факт. Вот если я скажу: Элтон Джон — великий поп-музыкант, потому что гомосексуалист, это уже будет глупость и популяризация гей-сообщества. То же касается, кстати, и нападок на театр, где якобы «голые на сцене появляются — ах какое безобразие». Да если кто-то счел, что в его спектакле должны быть голые, пусть так и ставит — хотя вообще-то неприкрытая плоть на сцене смотрится довольно некрасиво. Только надо предупредить зрителей, что спектакль именно такой, чтобы я не пошёл на него, например, с дочерью.
— Когда-то Гоголь назвал театр кафедрой, с которой «читается разом целой толпе живой урок». С тех пор появились кино, телевидение, интернет... Но и сегодня, утверждает, например, культуролог Ирина Прохорова, за театром сохраняется роль излучателя идей, которые потом охватывают все общество. Согласны?
— Любой поступок, совершенной публично — это социальное высказывание, и я убежден, будущее — за театром. В конце концов, именно он не подвергся американской экспансии. В одной только Москве 86 государственных театров и около сотни частных, считая студии и подвалы, и у каждого — своя миссия, понимание прекрасного. Такого нет нигде в мире! Русский театр питается прежде всего традициями великих творческих личностей —Островского, Чехова, Станиславского... Конечно, и здесь масса проблем — мы уже имеем «Ленком» без Марка Захарова, «Современник» без Галины Волчек, Театр Романа Виктюка без самого Виктюка. Я понимаю, эти большие художники ушли, но где же преемники? Захаров ведь не на голое место пришел, до него «Ленкомом» руководил Эфрос — но что там происходит теперь? Это очень опасная тенденция, противоречащая сути театра — делать из него продюсерский проект. Театр может быть только авторским.
— Одна из самых известных ваших киноработ — «Казус Кукоцкого» по роману Людмилы Улицкой. Когда-то знакомством со знаменитой писательницей гордились, сейчас о ней предпочитают не говорить вслух. Как вы решили для себя проблему разобщённости на «своих-чужих»?
— Я за то, чтобы чётко отделять политические взгляды (как и пресловутую «ориентацию», манеру одеваться и бытовое поведение) от масштаба творческого вклада. Улицкая — писательница, оставившая след в русской литературе, у неё своя аудитория, многие помнят её миссионерские проекты, связанные с детской литературой... Веками идут разговоры о гомосексуализме Леонардо и Чайковского, но они же оттого не перестают быть великими творцами. Альберт Шпеер — выдающийся архитектор и одновременно нацистский преступник. Лени Рифеншталь — большой режиссёр, беспрепятственно работавшая в Третьем Рейхе. Многие недостаточно образованные люди судят о культуре с бытовых, прямолинейно-социальных позиций. Как те сегодня на Западе, кто пытается отменить русскую культуру, не понимая, насколько она проросла корнями в мировую.