ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН
1887 - 1941
Есть забавные эксперименты на узнаваемость стихов,
ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН
1887 - 1941
Есть забавные эксперименты на узнаваемость стихов, морочащие публику. Я много раз цитировал пастернаковское: "Все наденут сегодня пальто И заденут за поросли капель, Но из них не заметит никто, Что опять я ненастьями запил". И, когда спрашивал, даже в профессиональном кругу, - чье это, ответ был один: "Ну, конечно, Есенин". А если процитировать:
Каретка куртизанки,
в коричневую лошадь,
По хвойному откосу
спускается на пляж.
Чтоб ножки не промокли,
их надо окалошить, -
Блюстителем здоровья
назначен юный паж -
то все, за редким исключением, радостно воскликнут, сразу зауважав себя за "интеллектуальность":
- Северянин! Северянин!
Но вот на другой цитате споткнутся очень многие:
В весенний сад,
что от дождя заплакан,
Выходит прогуляться старый дьякон
И вместе с ним
о горестном всплакнуть.
Такой понятный автору и близкий,
Чтоб, возвратясь домой,
слегка, чуть-чуть
Взять водочки и закусить редиской...
А ведь это тот же Северянин, который величал свои стихи "поэзами" и с шиком восклицал: "Шампанского в лилию! Шампанского в лилию!.."
Между тем Павел Антокольский рассказывал мне, как однажды он, еще юный поэт, пришел к Северянину в какой-то грязненький отельчик на Петровке, куда мучавшийся с похмелья идол распложенных им по всей России "грезэрок" пригласил его на завтрак. Гость почти религиозно замер, ожидая, что же закажет "повсеградно оэкраненный" и "повсесердно утвержденный" кумир, а тот охрипшим от концертов голосом потребовал штоф водки и соленый огурец. Свои вкусы Северянин, правда, простирал и несколько дальше, чем огурец и редиска:
Заказали вы "пилку",
как назвали Вы стерлядь, -
И из капорцев соус
и рейнвейнского конус...
Стихи Северянина порой напоминают меню на веленевой бумаге в переплете из свиной бордового цвета кожи с золотым тиснением и пушистой алой кисточкой для закладки.
Ничуть не уступает гастрономическому разнообразию ассортимент женских уст, представленный у Северянина с такой гиперболизированной упоенностью, что невольно начинаешь сомневаться: а на самом ли деле поэта окружала повальная безотказность, и не стучал ли он иногда холодными одинокими коленками в гостиничные стены? Ведь обычно Северянин обрушивает на читателя нечто ураганоподобное: "...Твои духи! Они томят, как плотские грехи, На лацкан сюртука тобой пролиты, Воспламеняя чувственные мхи... Мои глаза - они аэролиты! - Низвергнуты в любовные мехи, Где сладострастят жала, как термиты, Твои духи!"
"Лирический герой", от лица которого Северянин писал стихи, как бы утроился, став и автором пьесы "Игорь Северянин", и ее постановщиком, и заглавным персонажем. Подобное случилось и в поэтическом хозяйстве Маяковского, хотя роли и пьесы были совсем разные. А когда оба поэта в феврале 1918 года померялись силой на сцене Политехнического, то Северянин получил при голосовании зрителей титул "короля поэтов", а Маяковский стал только "вице-королем".
В серии поэтических портретов, названной "Медальонами", у Северянина попадаются очевидные сбои в оценках поэтов, гораздо больших, чем он сам. Так, Цветаеву и Пастернака он явно недооценил из-за непреодоленного комплекса неполноценности и провинциальной патриархальности, которую Северянин, чье отрочество прошло в Череповце, тщательно прятал под игрой в модернизм. Он так и остался полуинтеллигентным поэтом для полуинтеллигентов.
Поначалу Северянину никак не удавалось обратить на себя внимание. И только тяжкая рука Льва Толстого, отвесившая оплеуху его поэзии, неожиданно оказалась рукой помощи. Незадолго до смерти яснополянский старец процитировал в интервью две строки поэта как пример ничтожества современной поэзии:
Вонзите штопор
в упругость пробки, -
И взоры женщин не будут робки!..
Имя доселе безвестного стихотворца в одночасье сделалось всероссийски знаменитым. "...Меня начали бранить все, кому не было лень, - отмечал Северянин. - Журналы стали охотно печатать мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них, - в вечерах, а может быть, и в благотворителях - участие..." Затем появились и защитники в лице таких мэтров, как Брюсов и Сологуб.
Северянин первым в России стал читать стихи с эстрады. Он гипнотизировал слушателей, почти превращая чтение в пение. Смотрел поверх публики, заколдовывая ее своей кажущейся отрешенностью. Вел себя как череповецкий Оскар Уайльд, тщательно скрывая свою любовь к солененькому огурчику и родной водочке, чтобы сердечки томных барышень колотились еще сильней. Его поэтический автопортрет, написанный в третьем лице, приоткрывает многое: "Он тем хорош, что он совсем не то, Что думает о нем толпа пустая... Он - в каждой песне, им от сердца спетой, - Иронизирующее дитя".
Поскользнувшись на имперском патриотизме в начале германской войны, Северянин вскоре сочинил довольно самонасмешливые строки: "Мы победим! Не я, вот, лично: В стихах - великий; в битвах мал. Но если надо, - что ж, отлично! Шампанского! коня! кинжал!" Парадоксально, что поэт, написавший столько пошлых стихов, если не воспринимать их как утонченное издевательство, ненавидел пошлость лютой ненавистью. Он говорил: "Утопия - счастливейшая страна мира: въезд пошлякам туда запрещен". Или: "Желание быть оригинальным, не имея данных, самый гнусный вид пошлости". Может, мы больше всего ненавидим то, что невыдираемо сидит внутри нас? Северянин первым написал стихи сразу против всех партий, ибо политику считал пошлостью номер один.
У него было немало заученных клише, но все-таки просверкивали то почти тютчевская "Богобоязнь", то волшебно светящаяся "Елка в лесу", то пророческая сатира "Крашеные"... В северянинской подборке афоризмов есть и банальности, как и в его стихах, но есть и прелестные "сверкушечки": "Если вы желаете меня оскорбить, подражайте мне", "Нет ничего бесчестнее, сохраняя вынужденную честность, тяготиться ею".
Он называл себя "лирическим ироником". Георгий Шенгели, хорошо знавший Северянина, писал: "...все его стихи - сплошное издевательство над всеми и всем, и над собой..."
Он прикармливал растерянную околоинтеллигенцию, бросал ей лакомые косточки таких обманок, как "шалэ березовое", "шоколадная шаплетка", "грезофарс", отвлекая от страха перед будущим, в котором неизбежно было возмездие, столь мучительно предчувствуемое Блоком. Сам Северянин от этого страха пытался отделаться, но страх сидел внутри него.
Брестский мир застал его в Эстонии, которая после немецкой оккупации стала самостоятельным государством. Не разобравшись в Ленине, он поспешил написать: "Я -вне политики, и, право, Мне все равно, кто б ни был он. Да будет честь ему и слава, Что мир им, первым, заключен!" Северянин не мог предположить, что сепаратный мир с Германией станет прологом к гражданской войне и непересекаемая красная черта разделит людей. Поэт пытался оправдать человека, о котором имел весьма слабое представление: "Когда людская жизнь в загоне, И вдруг - ее апологет, Не все ль равно мне - как: в вагоне Запломбированном иль нет?.." Финал стихотворения выдает редкостную наивность автора: "Не только из вагона - прямо Пускай из бездны бы возник! Твержу настойчиво-упрямо: Он, в смысле мира, мой двойник". Ну что же, Северянин и тут оказался неординарен. Ни один поэт еще не додумался объявить себя двойником Ленина. Прав был Блок, когда написал о Северянине: "Это - настоящий, свежий, детский талант".
В эмиграции ему скоро не на что стало жить. Его читатели беднели, вымирали, а их дети ассимилировались. Поэт, пережив своего "двойника", существовал то на случайные пожертвования, то на переводы с эстонского. Откуда-то с Алтая до него дошло письмо поклонников - он носился с ним как с реликвией. Незнакомый ему СССР нагрянул в 1940 году в его маленькую Эстонию без спросу.
Северянин теперь наивно схватился не только за Ленина, но и за Сталина: "Наш дух навсегда овесенен. Мы верим в любви торжество. Бессмертный да здравствует Ленин И Сталин - преемник его!" Здесь надежда так перепутана со страхом, что разобраться, где страх, а где надежда, уже невозможно. Когда немцы ворвались в Эстонию, больной поэт дал телеграмму Калинину с просьбой эвакуировать его. Но вряд ли люди новой формации, стоявшие между народом и верховной властью, слышали о Северянине. На слуху был Лебедев-Кумач. Когда за колючкой сидели миллионы людей, ему хватило совести написать: "Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек!" Может быть, смерть спасла Северянина от участи единички, добавленной к этим миллионам.
По Марксу, трагедия в истории может повториться фарсом. Жизнь Северянина была фарсом, превратившимся в трагедию. Он все-таки грустно предугадал:
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной
мне брошенные в гроб!
* * *
Когда идет поэтов собирание
тех, кто забыт и кто полузабыт,
нельзя нам забывать про Северянина.
Он был поэт-грезэр на поле битв.
Он выпил агромадную пол-литриху
и закусил гигантским огурцом.
Наивно он влипал порой в политику,
но все-таки не стал он подлецом.
Была в нем пошлость, но и сила нянина
светилась в нем до самого конца
и сделала поэтом Северянина -
Оскар Уайльда из Череповца.
МАЛЕНЬКАЯ ЭЛЕГИЯ
Она на пальчиках привстала
И подарила губы мне.
Я целовал ее устало
В сырой осенней тишине.
И слезы капали беззвучно
В сырой осенней тишине.
Гас скучный день - и было скучно,
Как все, что только не во сне.
1909
РУССКАЯ
Кружевеет, розовеет утром лес,
Паучок на паутине вверх полез.
Бриллиантится веселая роса;
Что за воздух! что за свет! что за краса!
Хорошо гулять утрами по овсу,
Видеть птичку, лягушонка и осу,
Слушать сонного горлана-петуха,
Обменяться с дальним эхо: "ха-ха-ха!"
Ах, люблю бесцельно утром покричать,
Ах, люблю в березах девку повстречать,
Повстречать и, опираясь на плетень,
Гнать с лица ее предутреннюю тень,
Пробудить ее невыспавшийся сон,
Ей поведать, как в мечтах я вознесен,
Обхватить ее трепещущую грудь,
Растолкать ее для жизни как-нибудь!
1910. Февраль
УВЕРТЮРА
Ананасы в шампанском!
Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и острo!
Весь я в чем-то норвежском!
Весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!
Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!
Ветропрoсвист экспрессов!
Крылолет буеров!
Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
Ананасы в шампанском - это пульс вечеров!
В группе девушек нервных,
в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грезофарс...
Ананасы в шампанском!
Ананасы в шампанском!
Из Москвы - в Нагасаки!
Из Нью-Йорка - на Марс!
Январь 1915
КЛАССИЧЕСКИЕ РОЗЫ
Как хороши, как свежи были розы
В моем саду! Как взор прельщали мой!
Как я молил весенние морозы
Не трогать их холодною рукой!
Мятлев. 1843 г.
В те времена, когда роились грезы
В сердцах людей, прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви, и славы, и весны!
Прошли лета, и всюду льются слезы...
Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране...
ак хороши, как свежи ныне розы
Воспоминаний о минувшем дне!
Но дни идут - уже стихают грозы.
Вернуться в дом Россия ищет троп...
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!
1925