Вышла книга о дружбе Мечислава Вайнберга и Георгия Свиридова
В этом документальном повествовании (издательство «Композитор», СПб., 2023) интригует уже название: «Мечислав Вайнберг и Георгий Свиридов: переплетение судеб». Что может быть общего у столь разных композиторов? У варшавянина Вайнберга, спасшегося в России от холокоста, работавшего в симфонических и камерно-инструментальных жанрах, — и у «курского соловья» Свиридова, с юных лет нашедшего себя в вокально-песенной стихии, от симфонизма же в итоге полностью отошедшего, а если и писавшего для оркестра, то так, будто перед ним хор, для которого надо создать песню без слов?
Какое переплетение — между судьбами изгнанника-пришельца, едва не сгинувшего в сталинских застенках и на всю жизнь усвоившего, что держаться надо тише воды ниже травы — и выходца из российской глубинки, с подачи самого Шостаковича доросшего до руководства Союзом композиторов России (правда, на очень недолгий период)? Наконец какие точки пересечения — у еврея, всю жизнь ощущавшего национальность как знак бескомпромиссной, порой жестокой судьбы, — и всегда (по крайней мере номинально) остававшегося в родном культурном окружении русского музыкального художника? Ответы находим в книге известного петербургского музыковеда (и, кстати, племянника Свиридова) Александра Белоненко.
Мечислав Вайнберг — потомственный музыкант, с юных лет демонстрировавший феноменальную одаренность, блестяще окончивший Варшавскую консерваторию у главы национальной фортепианной школы Юзефа Турчиньского. Но и Свиридов, сын почтового служащего из провинциального Фатежа, с младых ногтей горел страстью к музыке, стал гордостью Ленинградской консерватории, любимым учеником Шостаковича. Правда, третьи десятилетия их жизней внешне весьма различны: Свиридову пришлось «просто» уехать в Новосибирск в военную эвакуацию, Вайнберг же, единственный из своей родни, чудом избежал гибели, в последний возможный момент перейдя польско-, точнее уже германо-советскую границу.
Вхождение в ближний круг Шостаковича, познакомившее и сдружившее Мечислава и Юрия (имя Георгий появится в 1950-е, во избежание путаницы с другим Юрием Свиридовым, писавшим малозначительные эстрадные песенки), стало первой «областью пересечения», яркими свидетельствами которой остались, например, Трио Свиридова и Квинтет Вайнберга, индивидуальные по тону, но явно говорящие о нахождении в поле обаяния автора «Ленинградской симфонии».
Еще более сблизило друзей выпавшее на их (а также Шостаковича и большинства ведущих советских композиторов) долю общее испытание — кампания борьбы с формализмом, как это именовалось в партийных документах, а по сути — со всяким честным, не лакирующим жизнь отражением ее разломов. Но если грандов, прежде всего Шостаковича, было невозможно «отменить», да они и были нужны официозу — в первую очередь для создания помпезных, роскошно омузыкаленных киноэпопей, то по тем, кто не оброс подобной броней, каток прокатился по полной.
Свиридов (к тому времени автор знаменитых пушкинских романсов и многих других прекрасных сочинений) остался практически без заказов и порой просто не знал, на что прокормить семью. Из сотен цитируемых в книге документов выберу такой:
«Всем известно, что за свои большие заслуги в области музыки композитор Свиридов получил высокое звание лауреата Сталинской премии (за Трио — С.Б.). Но что после этого произошло со Свиридовым? Композитор Свиридов не продолжал идти по тому реалистическому пути, который наметился в том произведении... и подумал, что это высокое звание позволит возвратиться опять к тому любимому детищу, которое вскормило его, т.е. формализму». Столь корявое по слогу, примитивное по аргументации и оскорбительное по тону поношение было высказано председателем Ленинградской организации Союза советских композиторов Соловьевым-Седым в июне 1950 года, и относилось оно к еще недописанной, существующей пока только в одной из намеченных частей Симфонии Георгия Васильевича. Надо ли говорить, что партитура так и не была окончена, и мы, возможно, лишились одного из шедевров (если вспомнить успех студенческой Первой симфонии и последующих, пусть немногочисленных, но изумительно красивых симфонических опусов композитора — Маленького триптиха, особенно же сверхпопулярной «Метели»).
Еще тяжелее пришлось Вайнбергу, который с ранних своих работ композиторских проявил интерес к еврейской фольклорной интонации. До поры до времени это не осуждалось, но с убийством главы Еврейского антифашистского комитета Соломона Михоэлса кольцо опалы стало сжиматься — ведь Мечислав Самуилович был еще и зятем Соломона Михайловича. Так Вайнберг в феврале 1953 года оказался в заключении, и неизвестно, чем кончилось бы дело, если бы не смерть Сталина.
Однако еврейство Вайнберга важно не только как источник его жизненных вызовов, но и как качество, ставшее предметом высочайшего уважения со стороны Свиридова. Тут я, вслед за Александром Белоненко, возможно, вызову удивление тех, кто имеет поверхностное представление о личности Георгия Васильевича. Не секрет, что в некоторых кругах его принято считать убежденным антисемитом, в подтверждение чего обычно приводятся резкие цитаты из книги «Музыка как судьба», собравшей поздние дневниковые записи композитора. Но, во-первых, то лишь часть дневников, и далеко не основная. Во-вторых, Свиридов даже в этих резкостях исходил исключительно из дел критикуемого: осуждаемым для него был не состав крови, а неискренность, дурной вкус, непрофессионализм.
Верность же национальным корням, сознание своего единства с общей народной судьбой, наоборот, в его глазах служили одним из знаков высшего художественного качества. Он находил его, например, в творчестве великих немецких композиторов — Бетховена, Брамса... И потому же испытывал глубокую симпатию к музыке Вайнберга, чему свидетельства — выступления на обсуждениях произведений Мечислава Самуиловича в разные годы. Наверняка этих свидетельств было больше — в письмах, которыми обменивались друзья, но голос Свиридова в них, увы, не сохранился — опасливый Вайнберг уничтожил свой архив.
Зато не сделал этого Свиридов, благодаря чему мы имеем самые, быть может, проницательные оценки творчества Георгия Васильевича, до каких не дорос ни один музыковед: «Музыка твоя выше мод, стилей, манер, борьбы всяких камарилий, — писал Вайнберг. — Во все времена она должна быть сочинена естественно и искренне. А это твой главный козырь! И если 2000 слушателей, затаив дыхание, так слушают тебя — это значит: музыка эта не только хорошая, но и высокая... Я могу только одну аналогичную фамилию найти среди известных мне композиторов. Это был сочинитель, который при таком же аскетизме средств и как будто нарочито простейшей фактуре добивался наивысшего художественного эффекта. Это был Шуберт».
Еще удивительнее, что точно так же, как Вайнберг благодаря своей еврейской особости, Свиридов из-за корневой русскости в эпоху космополитичного усреднения чувствовал себя все более одиноким. Творчески, а стало быть и человечески. И дружба двух композиторов на склоне лет стала для каждого из них особенно важной опорой. В последний раз Георгий Васильевич навестил уже не встававшего с постели Мечислава Самуиловича совсем незадолго до кончины. Да и самому ему было суждено пережить друга лишь на неполные два года. Так даже даты жизни, почти не отличающиеся у них, говорят близости, переплетении судеб.