Лекции о музыке Михаила Казиника стали в последнее время одной из ярких красок в художественной жизни разных городов России — от Москвы до Петропавловска-Камчатского. А ведь казалось, эта форма общения с публикой безнадежно устарела. Чем же берет слушателя скрипач, общественный деятель, искусствовед, профессор Драматического института Стокгольма и Высшей школы бизнеса Скандинавии, исследователь в области музыкотерапии, режиссер и актер стокгольмского театра Teatrstudio Lederman, автор статей и исследований по вопросам музыкального восприятия? Казиник доказывает: классика может быть не только нескучной, но и именно в ней заключены шифры ко всем тайнам культуры, да и устройства Вселенной вообще. Приоткрыв некоторые из них, он окончательно и бесповоротно влюбляет свою аудиторию в музыку. Это вновь доказывают аншлаги его выступлений в Политехническом музее и в Центре оперного пения Галины Вишневской, которые проходят в эти дни в Москве.

— Воспитанник Ленинградской консерватории, вы 19 лет назад уехали из России. Что заставляет вновь и вновь приезжать сюда и читать просветительские лекции? Ведь вы нашли в Швеции вторую родину — не только выучили шведский язык, но и имеете там своего зрителя.

— Начнем с того, что на самом деле я никакой не эмигрант, а абсолютно здешний, российский человек. Я одеваюсь по-здешнему, и все привычки у меня здешние, и если кто-то не знает, что я живу в Швеции, никогда об этом и не догадается. Я не принимаю участие в жизни музыкального бомонда — просто стараюсь делать свое дело, которое вызывает у людей какой-то интерес. Большую часть времени провожу на постсоветском пространстве. Только что две недели был на Камчатке, куда приехал из Риги, где собирались настолько полные залы, что молодежь буквально висела на люстрах. В Риге ко мне подошла группа латышской молодежи со словами: «Мы будем учить русский язык, только говорите с нами по-русски!»

Поэтому Швеция для меня — как красивая морская ракушка, домик, куда можно в случае чего спрятаться.

— И тем не менее можно было и дальше спокойно жить на Западе…

— Конечно, и я достаточно там сделал, чтобы жить спокойно в своем доме, ездить по хорошим дорогам, встречаться время от времени с хорошими людьми и писать свои книги… Но я вижу, что происходит в России, и очень остро ощущаю опасность для нее, для культуры, которая существует тут по остаточному принципу. Да, конечно, здесь есть прослойка людей, которые ходят в театры и консерваторию, но она столь крохотна, столь ничтожна, что в общей своей массе не играет никакой роли, не влияет на общество, не создает в нем определенной атмосферы отношения к искусству, к культуре, к философской мысли… Ведь, с другой стороны, на людей обрушивается огромный поток тупого сознания, тупой музыки, тупых передач. Речь идет о катастрофе колоссального масштаба, которая не оценивается сейчас и о которой практически не говорят. То есть получается такой пир во время чумы. Вот поэтому, несмотря на все трудности, я здесь. Я не могу быть нигде в другом месте. Это моя карма.

Кроме того, я так привык за годы советской власти бороться, что, когда Запад принимает мои высказывания, мои спектакли, мои выступления, фильмы, мне становится немножко скучно — хочется, чтобы кто-то протестовал, спорил со мной, тогда мне становится еще интереснее, еще задорнее. Я, видимо, уже привык жить в экстремальных условиях и никогда не приму спокойного западного образа жизни, потому что западный человек хоть и уходит с моего спектакля «Моцарт и Сальери» плачущим, но его плача хватает ровно настолько, сколько понадобится, чтобы дойти до ближайшего колбасного киоска. Когда я спросил одного знакомого шведа, почему это так, он ответил: «Потому что если есть колбасу и думать о твоем Сальери и твоем Моцарте, то не почувствуешь вкуса колбасы». Он, конечно, где-то прав. Может, поэтому средняя продолжительность жизни у шведов на 20–25 лет больше, чем в России…

Моя задача — все-таки вернуть какую-то часть российских людей этой стране. Если проехать по Колыме сотни километров, то там всюду кости лежат. Их невозможно захоронить, потому что вечная мерзлота. Так вот, когда там видишь эти кости, то больше, чем где то, понимаешь, где они, наши нерожденные дети, внуки, правнуки…

— Вы чувствуете отдачу после своих лекций?

— Да, мне очень много пишут люди. Раньше это были традиционные письма, теперь общаемся через интернет. Например, молодой человек написал мне, что, посмотрев мои фильмы, он вдруг понял: «Я потерял самое главное, а ведь мне уже 20 лет!» И он бросился наверстывать — читать книги, о которых я говорил, слушать музыку, о которой я рассказывал. «Вы — единственный, ни школа, ни университет, ничто и никто не смогли мне дать миллионной доли того, что я получил в двух-трех ваших фильмах». Такие вот отзывы для меня ценнее, чем высказывания какого-нибудь академика или именитого дирижера. Я получаю письма, благодаря которым понимаю, что в глубинке России, в разных местах, в этих условиях, под гнетом этого телевидения, живут невероятно талантливые люди, мыслящие, и их немало, но они подчас никому нужны, их называют чудаками, городскими сумасшедшими — удивительных русских людей, которых можно записывать в ряды русских интеллигентов.

— В своей книге «Тайны гениев» вы пишете, что «всякое слово убивает музыку как космическую гостью», и все же именно о ней, о музыке, вы ведете свои просветительские беседы. Это же противоречие самому себе!

— Понимаете, восприятие подлинного искусства всегда требует определенной интеллектуальной и эмоциональной подготовки. Есть, конечно, и второй вариант — никакой подготовки, а просто некий неожиданный эмоциональный скачок.

Вот скажите, почему 300 лет назад крестьяне в Германии воспринимали Баха, почему не жаловались на «непонятность» музыки? А потому, что во время воскресной мессы думали не о сельском хозяйстве, они думали о Боге! Все! Вот объяснение.

Я давным-давно пришел к убеждению, почему провалились все системы музыкального образования. Да потому что они во главу угла ставили информацию. А искусство, как и любовь, — это прежде всего не информация, это волна, это гигантский обмен энергией между приемником и передатчиком. Человек — это огромный приемник. Следовательно, моя задача — не информировать, а найти ту волну, на которой для слушателей прозвучит определенная музыка.

Или возьмите урок музыки, урок пения в школе. Ведь все советские дети прошли систему Кабалевского, где половину урока надо петь. Это же глупость — урок пения! Урок должен быть только один — урок слушания музыки, восприятия музыки как великого явления. А вот когда ты уже полюбил музыку, собирайся в кружки, пой, играй на музыкальных инструментах, как это делается во многих западных странах. Музыка — это не песня, танец и марш. Музыка — это крик, это стон, это потрясение, это вздох, это волна, это энергия, это любовь! Но самое важное, что музыка объединяет нас с космической энергией. Поэтому я разработал совсем иной принцип восприятия. Моя задача — не информировать ленивого человека, который вместо меня не пойдет в библиотеку или не прочитает дома спокойно книгу. Моя задача — ввести в ранг волны исполняемую музыку так, чтобы человек был выбит из повседневной колеи, чтобы он отбросил все свои мелочи и заботы, чтобы ощутил эти космические волны, эту энергию. Чтобы хоть на один час в году он ощутил свою соединенность с другими людьми как с собратьями по культуре и по искусству, а не по способам добывания пищи.

Моя задача — создать этот направленный поток, поток психологический, эмоциональный, поток энергетический, при котором человек независимо от чего-либо становится потребителем классической музыки.

— Как вы нашли такую форму подачи, соединяющую музыку, философию, лингвистику, театр? Как родились эти взаимосвязи?

— Конечно, этот был метод. Свои первые лекции я прочитал в 15-летнем возрасте. В то время я учился игре на скрипке, но мне не хотелось играть на аудиторию из 15 родственников и знакомых — мне хотелось, чтобы меня слушали 500 человек и были бы потрясены. Вот с этого-то все и началось. А как их потрясти? Я стал искать способы, как донести музыку, чтобы мне не формально аплодировали только потому, что их Мишенька — скрипач. Мне хотелось, чтобы люди испытывали, опять повторюсь, потрясение от той музыки, которую я играл, потому что музыка этого заслуживает. Тут помог синтез искусств.

Я понял, что все искусство цивилизации можно изобразить в виде пирамиды, у подножья которой — вербальность, слово. Выше идет поэзия, где слова теряют вербальную примитивность и становятся частью неизреченного. Еще выше — изобразительное искусство, когда выразить можно больше, чем изобразить, и, наконец, на вершине пирамиды высшая форма искусства — музыка. Может быть, человечество и развивалось для того, чтобы после всех ужасов Вавилона, когда все языки смешались, найти один общий язык. И этот язык — музыка. Ибо для настоящего ценителя, находящегося на волне восприятия искусства, слушание музыки является самым глубоким, самым серьезным, самым высоким процессом.

— У вас много интересных, а иногда и спорных трактовок тех или иных музыкальных и литературных явлений. Например, вы утверждаете, что Сальери убил Моцарта вовсе не из-за зависти, а в трагических поисках Бога. Или что музыка Баха была забыта почти на 100 лет по вине его сыновей.

— Моя задача в чем? Возбудить, заставить думать. Я обычно говорю несогласным со мной: глупенький мой, хороший, ты вчера еще об этом не думал, а сегодня ты со мной не согласен. Какое счастье! Ты не согласен со мной в оценке музыки Моцарта, а вчера ты его вовсе не слушал. Счастье в этом несогласии, давайте спорить! Давайте спорить не о том, на ком сегодня женился или не женился Коля Басков, а действительно ли у Моцарта 41-я симфония или все-таки, как утверждают некоторые энтузиасты, 46-я.

— Вы обладаете даром воздействия на аудиторию, способны заразить, увлечь слушателя. На Украине существует даже ваш фан-клуб. Откуда вы сами черпаете энергию?

— Я верю в огромную сферу духа, которую мы называем разными именами, в ноосферу Вернадского. Из этой сферы более или менее открытые люди и черпают силу и энергию. Тех, кто берут ее максимально, можно назвать гениями. Я питаюсь любовью к искусству и любовью к людям, и моя мечта — их соединить. Есть люди, которые ужасно одиноки без искусства, но не знают, отчего они так страдают. Моя задача — свести их с искусством и друг с другом. Кто то, конечно, испугается и убежит, но какое-то количество людей скажут, надеюсь, спасибо.