Качественный сериальный лубок о поэтах-шестидесятниках — «Таинственная страсть» — экранизация одноимённого романа Василия Аксёнова, прошедший на «Первом канале», породил в обществе яростные споры, до того бродившие в умах, не имея повода выплеснуться наружу. От накала страстей в социальных сетях лопаются, как вольфрамовые нити, дружбы, симпатии и привязанности. Сериал разбередил важнейшие вопросы, которые задают себе люди после Второй оттепели, глядя в глаза Первой.
Основой сюжетной конструкции романа стала почти театральная условность — описанные герои имели в реальности мало шансов собраться вместе. Аксёнов собирает их в Коктебеле. Для усиления условности он даёт прототипам вымышленные имена.
Авторы сериала собирают их в ресторане Центрального дома литераторов, как летучий отряд, мобилизующийся на поэтические посиделки моментально. По воле сценаристов Ваксон в Москве, в Ленинграде, в Коктебеле, повсюду наталкивается на свою Ралиссу, куда бы ни шёл, ни ехал он, как если бы Ромео встречал свою Джульетту на улицах Вероны по десять раз на дню.
Создатели сериала укрепили роман драматургически. Главная сюжетная опора — любовь Ваксона и Ралиссы, как у Ромео и Джульетты (Васео и Ральетты) — придумана сценаристами. Это и делает Аксёнова не Аксёновым. И остальное трещит, и зашивается на коленке, белыми, чёрными, нелепыми и относительно удачными нитками. Введя системообразующий сценарный стержень, демиурги сериала выдернули стержень из Аксёнова, разрушив «литературный джаз», с импровизациями, не ищущими квадрата.
Вольное обращение с материалом, порождённое тройной условностью, вызвало ярость у свидетелей реальных событий, внимательных читателей мемуаров. Наследники, правообладатели, родственники знаменитых, культовых поэтов-шестидесятников крайне трепетно отнеслись к портретам близких им людей. Это создало многочисленные ограничения в изображении персонажей, породив пародийные казусы. Например, вдова Окуджавы запретила исполнять песни Булата Шалвовича кому-либо другому. Что с этим делать сценаристам? Кукуш Октава просто ходит и ни с того, ни с сего поёт. Или произносит тщательно отфильтрованный нейтральный текст, став эталонной пародией. При этом медленно и задумчиво наливает водку в пиво в ресторане ЦДЛ. Свободу творчества задушить нельзя. Водку с пивом родственникам не отнять.
Долой реализм, точность деталей, хронологию! Да здравствует условность! В ЦДЛ или «Ресторацию» можно поместить, скажем, Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Белинского, Набокова, Мандельштама и Чернышевского. Молодого француза, заехавшего из Парижа — Дантеса — они будут игнорировать, подозревая в сотрудничестве с охранкой. И прибавить к ним Окуджаву — человека девятнадцатого века, а не шестидесятых годов двадцатого.
Анонс на «Первом» ненавязчиво преподнёс мысль о том, что сериал «Таинственная страсть» — экранизация главного романа о шестидесятых. Главный канал — по главному роману. Всем — думать! Всем — читать стихи! Всем — любить Аксёнова! Главный роман недописан, недосказан, подчищен, экранизация додавлена. Но он — главный.
Сериал «Таинственная страсть» как бы снят для просвещенческих целей. Авторы поняли их абсолютно плакатно. Продюсер сериала Денис Евстигнеев сказал, что без приёма с Леонидом Кулагиным вообще нечем было скрепить разваливающиеся сюжетные части (актёр стилизованно отвечает на вопросы от имени Василия Аксёнова). А Кулагин прост, как правда. Авторы поняли шестидесятые как эпоху простоты, простых истин, и сделали для широкой аудитории фирменную, стилизованную «простоту хуже воровства», соответственно собственным представлениям об аудитории. Пытливые умы, осенённые сериалом, бросились читать поэзию шестидесятников. И это позитивно!
Создатели сериала отразили дерзость и угодливость текущей эпохи, расставили флажки среди штампов и приоритеты среди персонажей.
Актёры играют очень осторожно, тщась обнаружить живые штрихи к портретам персонажей, в рамках сериально-форматной заданности. У заданности нет жёстких канонов, да они и не нужны, все всё ощущают самоцензурной кожей, о которой говорил Константин Райкин. Актёры — боятся. Давление общества беспрецедентно. Шаг влево, вправо, малейшая импровизация — расстрел. Моментально появились тончайшие эксперты по эпохе, по хронологии, костюмам, автомобилям, духу. Экспертов — тьмы. А канал слушает, да делает свою обычную провокативную работу, дающую рейтинги и бурные обсуждения, в господствующем тренде гламуризации советской жизни. В прайм-тайм, на «Первом», нужно «на пальцах» объяснить широкой публике, чо за дух был у эпохи, «по упрощёнке», чтобы народ понял. Актёры и стихи читают осторожно, с оглядкой на каток общественности. Все знают, как надо, до просмотра. Все — эксперты по эпохе и Аксёнову. Публика — агрессивна. Песни Высоцкого поют не так, про Окуджаву понимают не то, любую экранизацию воспринимают как посягательство на святое, за редкими исключениями. Публика порвёт за Аксёнова, не отдаст на поругание память о Шестидесятых, хотя никто уже толком и не помнит, память — причудлива, цепляется за хронологию и ляпы, как за кочки в болоте. И яростно, истерично кричит, что бы не показывали. Потому что Дон-Кихоты сражались с ветряными мельницами, а мельницы — победили. И исправно производят муку. А до новых шестидесятых нынешним действительно помнящим уже не дожить. И дети, и внуки хватаются за кочки в болоте, но оно — засасывает, брезгливые отворачиваются от него, как Репины от Ватсона. И витки, витки унылой спирали, всё повторяется и повторяется.
Писатель Ваксон — Вакса — Василий Павлович Аксёнов — является центральным персонажем сериала. Собственно, это история о вызревании его личного диссидентства, за десять лет сложной жизни, ответственных решений, общения с друзьями, бесшабашности, страсти к писательству, Москвы, Ленинграда, Коктебеля, до момента высылки на погибель в Америку, с украденной из лап родины женщиной. Вакса — единственный настоящий, бескомпромиссный антисоветчик. Персонажи и их прототипы — Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский, Владимир Высоцкий, Андрей Вознесенский, Булат Окуджава, Иосиф Бродский, — составили неразмыкаемый условный круг, вымышленный, призрачный, кукольный, картонный, плакатный, схематичный. Персонажи, щурясь от света рампы двадцать первого века, выходят на условную сцену для поклона шестидесятым, с их подлинной болью, праздником бытия и не постановочности трагедий. «Таинственная страсть» — не мюзикл, в отличие от картины Валерия Тодоровского «Стиляги», но в сериале поют, читают стихи, прикрывая концертным просветительством желтизну и пошлость, за которые противники продукта «Первого канала» ещё долго будут его ругать. А сторонникам достаточно элементов просветительства и надежды на то, что дети и внуки если и не обратятся в их веру, то, хотя бы, попробуют их понять, разглядев в пожелтевшей картинке людей и проблемы, созвучные нынешним временам.
Сериал «Таинственная страсть» породил длинный «перечень взаимных болей, бед и обид». Он обрёл свою эфирную славу, поток хулы, клеветы, любви, ненависти, слепого всепрощения и зрячего минного поля несоответствия деталям, ярость неоправданных и льстивость перегретых ожиданий, всколыхнув эфирный сериальный ноябрь.
После «Таинственной страсти» особенно ясно, что общность поэтов и прозаиков — на уровне общего хождения в ресторан ЦДЛ. Это сродни «вместе учились», «вместе служили», «вместе работали». Одноклассники, однокурсники, одногруппники, коллеги. Социальная сеть «Шестидесятники», закрытая группа «Символы поколения». Всё остальное — персональные траектории судеб. Здесь нет абсолютно единой судьбы, все так одиноко разлиты.
Поэты-шестидесятники жили, любили, дружили, отстаивали себя и свои взгляды, шли на компромиссы, оставили вошедшее в историю литературы и народную память поэтическое наследие, на все времена, в открытых и свободных мирах, о которых они так мечтали. На него хочется откликаться.
Пока страну уничтожает власть,
Восставшее её не ранит слово,
К предательству таинственная страсть
Проявится и повторится снова.
Ища эпох литые зеркала,
Лепя ушедшего беспечные портреты,
Вселенная из тайны соткала
Сердца исчадий воздуха — поэтов.
Они срывают кандалы времён,
Ища созвучий, шёпотов, наитий,
В ранг междометий голос возведён
В скрижалях нестираемых открытий.
Десятилетий щёлкая бичом,
Карета времени сметает все обиды,
Ловя своим блуждающим лучом
Сигналы перестуков Атлантиды.
Поэтов извлекает эхолот,
С ворчанием застывшей ржавой тяги,
И вечно продолжается полёт
В объятьях разгулявшейся бумаги.
***
Первая оттепель спазмами душными
Призраком зверя сжигает жасмин,
Под небесами, разбито-послушными
Теплится поле замедленных мин.
Оттепель капает, насморком времени,
Враз прожигая слезами ледник,
В тамбурах мира дымят наваждения,
Образно схвачены сонмами книг.
Люди рождаются, празднуют зиму,
Люди толкают замёрзшую дверь,
В такт попадают, проносятся мимо,
Нервно считая зарубки потерь.
Люди стираются неба угрозами,
Знаки рисует прощальный стилет,
И по пустыне, сосново-берёзовой,
Водит судьба их две тысячи лет.
