КОГДА ХОЧЕТСЯ ПЛАКАТЬ - НЕ ПЛАЧУ

Главная Жизнь 01:01 18 Января 2000 184

Сын приоткрыл окно - и звуки просыпающейся Москвы вместе со свежестью ясного январского утра воинственно ворвались в мою комнату. Повеяло вдруг чем-то до боли родным и знакомым. И тут я вспомнил Ашота, старого тбилисского армянина, не дожившего две недели

Квижинадзе Ника

Напечатать

Ашот был одним из тех, кого приютил в семнадцатом Тифлис, спасая от безумия турецко-армянской резни. Мой отец, говорил мне Ашот, бежал от турок вместе с отцом "самого" Шарля Азнавура. Мне повезло больше. Я попал в Тбилиси.
Он прожил в Тбилиси всю свою жизнь, никогда не покидая его, не считая тех злосчастных годов, когда был репрессирован и сослан в Сибирь. Тбилиси вошел в его сердце и остался там навсегда.
Жил Ашот в районе Ортачала, слыл отличным мастером по обуви, воспитал и поднял на ноги трех детей и четырех внуков. Жил скромно, на пенсию, то есть на четырнадцать лари (семь долларов) в месяц. Жил со своей супругой Маргаритой, с которой частенько переругивался, но беззаветно любил.
Вспоминаю, как ждал он меня по воскресным дням, потому что именно в воскресенье я должен был сопровождать его в знаменитые серные бани на Майдане. Других бань он не признавал. Он не принимал душой многое из того, что нес с собой "этот безумный мир", и слова "сауна" или "гамбургер" звучали для него как нечто абстрактное и пустое.
- Вечно ты запаздываешь, Кола-джан, с напускной сердитостью ворчал он мне с порога, спускаясь по ветхим ступенькам такого же ветхого дома с надтреснутыми от землетрясения стенами. А я невольно любовался его величавым видом - так спускаются президенты по трапу самолета.
Это правда, что Ашот был самым радостным человеком, которого когда-либо я встречал в жизни. Он мог радоваться совершенно одинаково таким, казалось бы, несовместимым вещам, как рождение внука, или выигрыш в лотерею, или солнце, вышедшее из-за тучи. И хотя он никогда не выигрывал больше, чем на лепешку лаваша, он неизменно всегда пребывал в восторге, как ребенок, от любой приятной мелочи. А как он любил гостей! Как только кто-либо появлялся в проеме калитки, он уже распоряжался, чтобы накрывали на стол. Любопытно было наблюдать, как буквально из ничего на белоснежной скатерти стремительно появлялось все необходимое для настоящего грузинского застолья.
В начале девяностых он резко стал сдавать. Легкий оттенок грусти и печали появился в его глазах.
Он сказал мне однажды: "Ты слышал, вчера на площади Ленина стреляли..."
"На площади Свободы", - зачем-то поправил я его.
Он помолчал, а потом с горечью бросил: "Как мог Тбилиси дойти до такого, чтобы брат убивал брата!"
В то время в Тбилиси шла гражданская война...
Вспоминаю и последний наш разговор по телефону. Я спросил его, как он себя чувствует, и он ответил, что очень хорошо. И добавил: Кола-джан, я понимаю, что билет на самолет за сто пятьдесят долларов в один конец - это дорого, но когда ты наконец вернешься в Тбилиси, ты угостишь меня хаши?..
На похоронах Ашота было человек тридцать, все больше родственники и соседи. День был ясный, солнце пряталось за прозрачными тучами, и было тепло. И почему-то совсем не думалось о смерти.
Гроб провезли по площади Рике. Раньше это местечко в Тбилиси называлось Пески. Ашот любил бывать здесь. Обычно после серных бань мы приходили с ним сюда в одну из многочисленных закусочных, чтобы посидеть за скромным мужским столом с добрым вином и нехитрой закуской. Путая армянский язык с грузинским и русским, Ашот говорил много, и само собой выходило так, что все его слова были о любви и дружбе.
Ашот любил бывать здесь и во время ежегодного народного праздника "Тбилисоба", когда гудела весельем разноликая, разноязычная толпа, когда на фоне ослепительно ясного неба стояли, будто высеченные из сказочного материала, величественный Метехи, башня Дареджан и Мтацминда - Святая гора, а вдоль Куры выстроились в ряд лавки с дымящимися шашлыками и хинкали, молодым кахетинским вином, с хачапури и обжигающим руки лавашем, с добродушными и гостеприимными зазывалами. И очаровывали слух трепетные звуки дудуки, и пели шарманки о пятнадцативековой древности города, и звучали бессмертные стихи Саят-Нова - на грузинском, армянском и азербайджанском языках, и лились русские, украинские, белорусские песни, и лукавые кинто плыли в озорном танце по булыжной мостовой.
Это хорошо, подумал я, что "Тбилисоба" не умер, хотя за последние годы мог бы умереть несколько раз, хорошо, что он продолжает жить, но как жаль, что мало, очень мало в нем осталось от былой искры безрассудного счастья, былого исконно тбилисского духа, каким всегда славился этот экзотический и гостеприимный многонациональный город, стоящий на развилке Великого шелкового пути. Ведь трудно себе представить: около ста наций и национальностей жило в нем, считая его родиной. Сегодня картина, конечно, другая. Многие покинули этот замечательный край, покинули с болью в сердце, разбрелись по миру кто куда. Я подумал о том, что вместе с Ашотом еще одна маленькая, пусть малюсенькая частичка этого тбилисского духа ушла от нас безвозвратно в прошлое, которое не вернешь уже никогда.
Буба Кикабидзе как-то сказал мне: "Отец мой погиб на фронте в 1942 году. У него было плохое зрение. И он мог не идти на войну. Но он пошел. В наш дом можно было попасть с подъезда. Отец всегда ходил через двор. Его встречала шумная орава детей. Среди них были грузины и русские, армяне и курды, греки и азербайджанцы. Удивительно интернациональным был наш дом. И все жили одной общей семьей. У отца в кармане всегда оказывался кулек с конфетами. Он раздавал нам их. Всем - поровну. Но он ушел, и с ним вместе ушли из нашего двора мужчины. Мы ждали их, стремительно взрослея. И была у нас общая боль, когда кто-то получал похоронку. И была у нас общая радость, когда кто-то возвращался. До сих пор я не могу выйти из двора моего детства. До сих пор мне кажется, что ничего нет на свете вкуснее тех черствых кукурузных лепешек, что делились по-братски между соседями".
Буба говорил мне о тбилисском духе...
На кладбище наша похоронная процессия дополнила несколько других. Это был обычный день похорон. Людей было много. Некоторые стояли в скорбном молчании, другие тихо переговаривались меж собой.
Я услышал:
- Счастливый Ашот, ушел из жизни еще до наступления холодов. Теперь ему не надо заботиться о керосине. Про газ я уже не говорю - не дождался, несчастный.
- Простите, вы и вправду думаете, что газ будет дешевле керосина?
- Вахо, ты не мог бы мне толком объяснить, это о каком визовом режиме между Грузией и Россией говорил Путин? Никогда не было такого, понимаешь, чтобы мы с Россией жили врозь.
- Не лезь не в свои дела, женщина!
- Представляешь, Этери, а он пристал ко мне, контролер этот, как жвачка, и гнет свое: плати, мол, за свет по счетчику. Я ему и говорю, мол, свет твой я и в глаза не видела. За что мне платить?
- Ты когда последний раз пенсию получала?
- Не помню уж.
- Вот и я не помню.
- А как управляешься-то?
- Дети помогают. Один в Голландии, другой в Москве.
- Вы слышали, говорят, в Тбилиси планируется открыть второй Макдональдс?
- Сдались нам эти "Маки"? Лучше бы на шашлыки и вино сбросили цены.
- Говорил вам, что Нина Ананиашвили, балерина, в Тбилиси долго не задержится. Разве наладишь профессиональную учебу и работу без света и тепла!
- Эдак всю интеллигенцию можно растерять!
- И растеряли. Где она сейчас, наша интеллигенция? Все по заграницам ездит! Зарабатывать-то как-то надо!
- А я вам скажу: сейчас везде одинаково плохо - что в Тбилиси, что в Москве.
- Неужто и в Америке?
- А Америка, извините, в СССР раньше входила?
Мужчины медленно опустили гроб Ашота в могилу.
На мгновение сверкнул и погас солнечный луч, выглянувший из-за тучи. Но вот он с удивительной настойчивостью снова появился, чтобы уже окончательно утвердиться в своих правах и завоевать все небо. И раскрылся ярко синий декабрьский небосвод, и выплыло солнце на простор.
И засияло, засверкало все кругом. И мучительно захотелось жить.
И тогда мне показалось вдруг, что Ашот не умер. Да он и не собирался умирать вовсе. Он уже давно ждет меня на пороге своего полуразвалившегося дома, чтобы я повез его на Майдан.
Не умер друг мой, профессиональный журналист Гиул Антелава, с которым ползали, обвешавшись магнитофонами и видеокамерами, по окопам кавказских гражданских войн. На своей могильной плите он перед смертью попросил высечь белым по черному одно-единственное слово - "Свободен!"
Не умер мой оператор, двадцатитрехлетний Дато Болквадзе, безжалостно расстрелянный мракобесами от политики близ грузинского города Хоби.
Не умер в Москве мой наставник в журналистике Теймураз Мамаладзе, до последнего вздоха тоскуя по родному Тбилиси.
Не умер замечательный грузинский кинорежиссер Тенгиз Абуладзе. Он сказал мне когда-то: "Без высоких устремлений и идеалов жизнь невозможна, она теряет смысл. Человек без веры в добро и борьбы за прекрасное - ничто".
Их много в жизни каждого из нас, кого уже нет на свете и кто уже никогда не умрет, потому что навечно остался в нашей памяти хранителем духа человечности и доброты, мужества и стойкости, благородства и великодушия, гостеприимства и любви. А значит, все мы счастливые люди, и у нас все еще впереди.
Прикрой, пожалуйста, окно, сынок. Что-то мне стало холодно...

Напечатать

Жизнь 00:01 / 29 Марта 2024 4631

Трудовой мигрант: враг или друг?

Поговорим начистоту на больную тему

Александр Киденис

Труд

Фото: Андрей Пронин/Zumapress.com, globallookpress.com

Почти три десятка лет после казни серийного убийцы Сергея Головкина прожила Россия без смертных приговоров. Теперь Государственная дума выступает за отмену моратория на расстрелы. Причиной стала «кровавая пятница», устроенная...