Не говоря уж о более серьезных расхождениях в формулировках: «верный защитник Отечества», «участник антигосударственного ГКЧП»... А кем считает себя он сам?
Мы встретились в День народного единства. Не подгадывали специально — так получилось. Дмитрий Тимофеевич, как, думаю, и большинство наших соотечественников, не вполне понимает повод этого праздника: «Ну выгнали полторы тысячи голодных поляков из Кремля, они сами рады были ноги унести. Что, не было в нашей истории побед покрупнее? Да просто кому-то наверху понадобилось найти замену 7 ноября». И все же своя символика в дне нашей встречи, наверное, была. Сам-то Язов считает, что всю жизнь боролся за единство страны.
На столе в домашнем кабинете Дмитрия Тимофеевича к приходу журналиста приготовлен фотоальбом. Он и стал стержнем нашего разговора.
— Родное село Язово на озере Лебяжье под Омском. Видите березы? У нас такие рощицы колками называли — от колков, какими метили земли предки, крестьяне-переселенцы из Великого Устюга... Вот наша семья: отец рано умер, а через полтора года умерла мамина сестра — и муж сестры, то есть мой дядя, взял маму в жены, стал моим отчимом, всех восьмерых детей вместе собрали, и еще двое потом родились...
1942 год. Здесь я курсант пехотного училища. Мне 17 лет — это по правде, а я сказал, что 18, иначе бы не приняли. Колхозникам ведь паспорта не выдавали, так что документа о возрасте на руках не было.
С матерью, отчимом, сестрой Верой и младшим братом Михаилом, 1930 год.
Из училища нас выпустили 17 июля 1942 года. Хотя приказ о нашем войсковом назначении командующий Московским военным округом Артемьев подписал только 28 августа. А я 28 августа уже был ранен на Волховском фронте (подробно о том ранении). В ноябре вернулся в строй, в середине января 1943-го при прорыве Ленинградской блокады вторично ранен. Вот потрогайте — справа на темени шрам, над левой бровью другой, правее носа осколок остался, вынимать нельзя — глазной нерв близко... Это случилось у станции Погостье, на ручье Дубок между двумя болотами — Ковригиной гладью и Малуксинским мхом. Волховский фронт, в том числе наша 177-я дивизия, пробивался навстречу Ленинградскому, мы ворвались в рощу Жучок, я добрался до второй или третьей траншеи и только поднял голову — посмотреть, как мои солдаты по траншеям разбегаются, — и не заметил, как немец бросил гранату, она разорвалась прямо передо мной, едва успел пригнуться.
Первые дни на фронте пригибаешься при свисте пули, хотя это бессмысленно — она уже пролетела. День на третий-четвертый привыкаешь. В атаку идешь — по тебе стреляют, а ты двигаешься как манекен, с одной мыслью — уничтожить все перед собой.
Вот представьте: немцы наверху в лесу, мы в низине в болоте, вся наша оборона простреливается. Мы сделали забор — ветки, сырой снег (зима 1943-го очень теплая была), никакой защиты он, конечно, дать не мог, только чтоб не так нас было видно. Я, командир роты, иду вдоль забора, подхожу к дерево-земляной огневой точке, около нее стоит красноармеец. Вдруг разрывается снаряд, мимо моей головы прозвенели осколки — гляжу, а солдата нет. Потом вижу — поодаль его голова, руки-ноги пораскидало, лежит туловище с распахнутой грудной клеткой, пар идет... Страшно? Конечно, но времени впадать в отчаяние нет. Дохожу до первого блиндажа, где другой солдат у пулемета дежурил, посылаю его за старшиной Орешкиным, замполитом роты Свищовым. Вместе собрали останки и похоронили. Табличку с именем, конечно, поставили, в полк и родным сообщили — все как полагается. Но что потом с этой табличкой стало в месиве боев? Вот, говорят, не все солдаты у нас достойно похоронены — а как ты еще его похоронишь, когда кругом болота? Похоронные команды были в каждом полку, но что такая команда из 6–8 человек сделает, если гибнут сотни?..
Конечно, кого смогли, мы после войны перезахоронили. Вот фото — я у братской могилы под Кировском, красивый мемориал сделали. Последнюю фамилию видите — Язов Федор Никитич. Мой отчим. На том же Волховском фронте погиб.
С боевыми товарищами в годы войны.
— Говорят, люди в войну не болели?
— Это правда. 19 млн было ранено — и только 500 тысяч госпитализировано по болезням. В траншеях мы по воде в валенках ходили. В дзоте спали на подстилке, а под ней вода. Обогреться и обсушиться негде. Поддерживал моральный фактор. Как и потом в военных командировках — например, на Кубе в 1962–1963-м, я там почти полтора года провел, мотострелковым полком командовал во время Карибского кризиса. Отравились раз солдаты — слава Богу, быстро поправились. Не до болезней, когда знаешь, что тебя Америка в любой момент может поджарить. Несколько часов оставалось до взлета их тактической авиации и пуска ракет по нам, когда Хрущев по радио (открытому — уже не до шифровок было) заявил, что Советский Союз согласен на вывод своих ракет с Кубы.
— И еще — будто на войне не было воровства...
— А что воровать? Каждый гол как сокол. По аттестату я получал 700–800 рублей, половину переводил матери, остальные шли в фонд обороны, на руках ничего не оставалось. Ну, после войны бывало — ребята воровали сухари, есть-то хотелось. И не только есть — женщину хотелось, парни в 18 лет уходили в армию и служили по 5–6 лет. Знаете старый анекдот? Солдат обращается к взводному: «Вашескородье, надо к бабе сходить...» — «Ну сходи». — «Так денег нет». — «Ну на тебе три рубли, только смотри, чтоб баба здоровая была...» Возвращается солдат: «Ох и здоровая попалась, еле три рубли назад отобрал...»
— А если серьезно — как насчет военной любви? Говорят, были фронтовые жены у Рокоссовского, Конева...
— Ну, мне до Рокоссовского и Конева как до Луны... Кому интересен командир роты, чье богатство — котелок, в котором ему солдаты кашу и суп приносят? Еще комиссар батальона что-то мог себе позволить... Правда, Костя Соловьев, мой однокашник по новосибирскому училищу и сослуживец по дивизии, сошелся с женщиной. Сам вскоре погиб, а она родила сына, ему сейчас около 70. Прочел одну из восьми моих книг, разыскал меня, помянули мы его родителей. Но из двадцати воевавших, наверное, только у одного такая история случалась... Я фронтового романа не искал, моя любовь была единственно к покойной Катерине Федоровне, которую я встретил на курсах повышения квалификации в Боровичах, она мне сразу понравилась, но война долго не давала справить свадьбу, мы переписывались и наконец в 1946 году поженились. Жили счастливо до ее кончины в 1975 году. И вот уже 37 лет живем душа в душу с Эммой Евгеньевной, моей второй супругой.
— Вы рассказали историю друга, которая похожа на то, что показал в своем новом фильме «Сталинград» Федор Бондарчук. Стало быть, фильм жизненный?
— Да нет, Бондарчука-то больше интересовала история немца и его русской любовницы. Досадно: отец, Сергей Бондарчук, был талантлив, а сын... даже не хочется говорить. Совершенно надуманная, неправдивая история — при той ненависти к врагу, которая была ответом на зверское отношение гитлеровцев к русским людям.
— А у вас есть любимый фильм и книга о войне?
— Не могу сказать, что так уж много смотрел фильмов. В частях, где служил, больше «Чапаева» да «Мы из Кронштадта» крутили. Прекрасные фильмы. Откровенно говоря, больше хотелось смотреть такие картины, как «Веселые ребята», «Весна» — благодаря им отвлекаешься, отдыхаешь. А вот книг перечитал великое множество. Конечно, все труды Жукова, Василевского, Рокоссовского, Москаленко, других военачальников. Очень ценю прозу Бондарева. У Гранина «Ветер с юга» о войне с финнами — зачитаешься. Но в «Блокаде» он слишком увлекся описанием смерти — а почему ленинградцы отстояли город, не показал.
На Кубе с Раулем Кастро, 1962 год.
— А вот вы, министр обороны СССР, в 1991-м не смогли отстоять страну. Многие даже считают, что, наоборот, путч ГКЧП, в состав которого вы вошли, ускорил распад Советского Союза.
— Да какой путч? Мы именно страну и хотели сохранить. Ведь 17 марта на референдуме народ проголосовал за обновленный Советский Союз. О том, что страна в опасности, нам говорил сам Горбачев.
Уходя в отпуск в августе, он числа второго или третьего собрал совещание: «Если что, объявляйте чрезвычайное положение». И уехал в Форос. А ситуация действительно критическая. Ельцин, к тому моменту уже президент РСФСР, объявил, что законы Российской Федерации выше законов Союза. Смысл же был простой: прервались отчисления в союзный бюджет, нечем стало платить военнослужащим. И уже назначено подписание договора о Союзе Суверенных Государств, что означало прямой отказ от выполнения воли народа по сохранению СССР. К 19-му числу мы поняли: надо объявлять чрезвычайное положение. Послали своих представителей доложить об этом Горбачеву. Я сам, с ядерным чемоданчиком в руках, не полетел — Министерство обороны представлял генерал армии, главнокомандующий сухопутными войсками Валентин Иванович Варенников. В Москву ввели несколько батальонов — только для охраны Белого дома, Водоканала, Гохрана, Университета на Ленинских горах и нескольких других ключевых точек. А вовсе не для свержения власти, как нам потом вменили. Вы же помните, как-то российская футбольная команда проиграла на Универсиаде в Японии — и в Москве погромы начались. А тут дело было посерьезнее, чем футбол. Но никто в народ не стрелял и не собирался это делать. Ельцин спокойно прошел, забрался на танк и произнес оттуда «пламенную» речь. А те трое, что погибли... Вы знаете, откуда шли выстрелы? С чердаков. Это ельцинисты стреляли, провокаторы... Я понял: надо самому лететь к Горбачеву. Крючков (председатель КГБ, член ГКЧП. — «Труд») и остальные сели со мной в президентский самолет. Ельцин сообразил, что надо перехватывать инициативу — и послал Руцкого, Силаева, Бакатина на Ту-134. Они прилетели на 15 минут позже, но их Горбачев принял, а нас нет. И вместе они порешили, что мы хунта, а они спасители президента Советского Союза. В Москве меня, Крючкова и других арестовали. Арест я отбывал в Тверской губернии, где когда-то в монастыре жила святая Анна Кашинская, жена князя Михаила, зарезанного в Орде.
С Горбачевым потом только раз на суде встретились, его привлекли как свидетеля. Он сказал: «Мне жаль Ахромеева (маршал Советского Союза, под впечатлением от кризиса страны покончивший с собой 24 августа 1991 года. — «Труд») и тебя». Я ответил: «А мне жаль советскую Родину, что же касается меня самого — я переживу». Он только рукой махнул. Нам предложили амнистию, Варенников не согласился и доказал, что ни о каком захвате власти не думал и Родине не изменял. Его оправдали. Я согласился на амнистию только потому, что да — провинился, танки в Москве чего-то там нарушили, на 70 млн насчитали убытков дорожному хозяйству. Цифра, конечно, вранье, но я не стал спорить. Те-то, нас посадившие, больше убытка нанесли — страну разрушили, кто этот ущерб сосчитает.
— Что же, вы и ошибок, выходит, не совершали?
— Еще как совершали. Тогда, в августе, надо было сразу идти на телевидение и объяснять людям, что произошло. А не крутить «Лебединое озеро».