Судьба назначила ему родиться поэтом. Как его однокласснику Андрею Тарковскому уготовано было родиться кинорежиссером. Они с ранних лет почувствовали свою особость, отдельность, может, поэтому не стали большими друзьями: каждый пошел по жизни своей дорогой. Первые стихи Вознесенский написал в 10 лет, в 14 он отправил тетрадку со своими сочинениями Борису Пастернаку. Тот прочитал стихи — и почувствовал в них дыхание настоящего таланта. Так началась удивительная, продлившаяся до самой смерти Пастернака, дружба лучшего поэта ХХ века и его верного последователя.
Впрочем, Пастернак не верил в институт наставничества в поэзии, считал, что это сбивает самобытному дарованию голос. Он запретил Вознесенскому писать «под Пастернака», а позже отсоветовал поступать в Литинститут, полагая, что там его ничему не научат, а только испортят. Андрей послушался и пошел в архитектурный. Но прославиться на этом поприще ему не привелось: стихией его жизни стали стихи.
«Прощай, архитектура! Пылайте широко, коровники в амурах, сортиры в рококо!» — ак отметил Вознесенский окончание института, который имел несчастье загореться перед самой защитой дипломов. Эти дерзкие строки вошли в его первый поэтический сборник «Мозаика», изданный во Владимире, но в считанные дни разлетевшийся по стране.
Вышедший вслед за этим в Москве сборник «Парабола» упрочил репутацию молодого поэта, как любителя взрывных метафор, умопомрачительных парадоксов, бешеных ритмов. В поэзии Вознесенского, по точному наблюдению его друга, соратника и соперника Евгения Евтушенко, смешались гениальное бормотание Пастернака, поэтическая дерзость Цветаевой и Семена Кирсанова, синкопы американского джаза и ритмы русского перепляса.
Этот гремучий коктейль вызвал восторг одних и яростное неприятие других. От старой гвардии посыпались обвинения в формализме, безыдейности и даже порнографии: поборников морали, в частности, разгневало слово «беременная» в одном из стихотворений. В числе гонителей поэта оказался и всесильный Хрущев. В марте 1963 года на встрече первого секретаря ЦК КПСС с интеллигенцией, когда Вознесенский с трибуны произнес: «Как и мой учитель Владимир Маяковский, я — не член коммунистической партии», Никита Сергеевич взорвался едва ли не бранью.
«Это не доблесть, товарищ Вознесенский. Почему вы афишируете, что вы не член партии? Ишь ты какой Пастернак нашелся! Мы предложили Пастернаку, чтобы он уехал. Хотите завтра получить паспорт? И езжайте, езжайте к чертовой бабушке! Убирайтесь вон, господин Вознесенский, к своим заморским хозяевам!», — кричал Хрущев с трибуны, вешая на поэта обвинения в антисоветчине.
«Он орал на меня 20 минут. За ним стояли ракеты и лагеря. Все это было страшно, но я и тогда оставался самим собой, а сейчас — тем более», —вспоминал позже Вознесенский. Спасли его от бюрократической расправы миллионы читателей, которые переписывали его стихи и поэмы от руки, брали приступом Театр на Таганке, где в течение 15 лет шел спектакль «Антимиры» на стихи Вознесенского. Конная милиция, охраняющая стадионы, где проходили поэтические вечера с участием Вознесенского и его друзей-шестидесятников, — это не дань поэтической условности, а живая реальность тех лет.
Помимо славы в родном Отечестве к Вознесенскому вскоре пришла и международная известность. Он выступал во многих странах мира — от Норвегии до Мексики. Читал стихи в США, где познакомился с Мэрилин Монро, написав впоследствии от ее лица пронзительный монолог: «Я Мерлин. Мерлин. Я героиня самоубийства и героина». Он дружил с идеологом битничества Алленом Гинсбергом и первой леди США Жаклин Кеннеди, беседовал о высоком с Хайдеггером, Пикассо и Сартром. В его московской квартире гостили Артур Миллер и Курт Воннегут, Пьер Карден, большой поклонник поэта, одаривал его смокингами...
Ранняя слава не вскружила Вознесенскому голову. Многие люди, в том числе и его литературные враги, отмечали редкостную порядочность поэта. За всю свою жизнь он не подписал ни одного подлого письма, а вот от тюрьмы и сумы спасал многих. «Мягкий внешне, беспомощный, но внутренне — стальной, подобно Шостаковичу», — это отзыв о нём Родиона Щедрина. А Белла Ахмадулина, с которой Вознесенского связывала взаимная творческая влюбленность, тонко заметила в посвященных ему стихах: «И что-то в нем, хвали или кори, есть от пророка, есть от скомороха»...
Из всех шестидесятников он, пожалуй, меньше других был подвержен богемному образу жизни. Практически не пил, в лучшем случае мог пригубить бокал вина. Разве что был щеголем. Любил хорошие пиджаки и свитера, а также курточки — наподобие тех, что носил Пастернак. Галстуки не признавал совсем — в знак протеста против официозного стиля. Предпочитал этим «удавкам» шейные платки, на которые ввел в стране моду.
Но все эти внешние атрибуты «эстрадного поэта», равно как и случавшиеся пылкие романы, на которые его самоотверженная жена Зоя Богуславская (она же Оза в поэтической вселенной Вознесенского) закрывала глаза, никак не влияли на образ жизни поэта, где главным и неизменным оставалась напряженная работа над словом. Сочиняя стихи, он не сидел за столом, а вышагивал по квартире, или по городскому скверу, или по Переделкино, отстукивая шагами ритм стиха, а уже потом без помарок переносил его на бумагу.
В 70-80-е годы, когда его опала сошла на нет, Вознесенский выпускал по новому сборнику едва ли не ежегодно. Тиражи его книг — это невозможно представить сегодня — доходили до 200 тысяч экземпляров и мгновенно сметались с книжных прилавков. А, кроме того, он писал прозу («Прорабы духа»), сотрудничал с театрами — без Вознесенского не было бы знаменитой рок-оперы «Юнона и Авось», ставшей визитной карточкой «Ленкома».
А еще он был автором порядка 100 популярных песен, среди которых такие хиты, как «Миллион алых роз», «Верни мне музыку», «Танец на барабане», «Вальс при свечах», «Муза», «Благодарю», «Плачет девочка в автомате»... Наконец, в перестройку Вознесенский, ни много ни мало, изобрел новый жанр искусства — визуальную поэзию. Выставки его видеом с успехом прошли в Москве, Париже, Нью-Йорке, Берлине.
Неистовый экспериментатор, автор множества неологизмов (ему, в частности, принадлежит слово «Поэтарх»), он, тем не менее, был наследником пушкинской традиции в нашей литературе. Подобно тому, как обожаемые им авангардисты Малевич и Кандинский стали к сегодняшнему дню классиками русской живописи, так и Вознесенский, не без самонадеянности считавший себя первым поэтом России («Прошу не любви ворованной, не денег не орденов — пошли мне, Господь, второго, чтоб не был так одинок»), стал подлинным классиком отечественной словесности.
При этом в новые времена ему достало последовательности не отречься от своих «советских» стихов и поэм, в том числе от знаменитых строк: «Уберите Ленина с денег, он — для сердца и для знамен». «Не буду зачеркивать большую часть своей жизни, — говорил Вознесенский. — Я при советской власти не каялся, когда у меня находили антисоветчину, и за советчину каяться не намерен. Меня ни та ни другая цензура не устраивает. Видеть в русском XX веке один ад или одну утопию — занятие пошлое».
Кем-кем, а пошляком Андрей Андреевич не был. Как и его учитель Борис Пастернак, он был оптимистом по характеру своего дарования. Об этом, помню, он сам взволнованно говорил на встречах с редакцией газеты «Труд», другом и автором которой был на протяжении ряда лет. Сквозь ошеломляющую новизну формы, сквозь буйство метафор и парадоксов в стихах Вознесенского неизменно прорастают, пробиваются к читателю глубокие идеи и мысли.
«Не исчезай в нас, чистота, не исчезай, даже если наступит край», «Я тоскую не по искусству, задыхаюсь по настоящему», «Тишины хочу, тишины... Нервы, что ли обожжены?», «Все прогрессы реакционны, если рушится человек», наконец, «Россию хоронят, некрологи в прессе. Но я повторяю — Россия воскресе» — эти и сотни других потрясающих строк мог написать только большой поэт, подлинный Поэтарх нашей литературы, каковым был и остался Андрей Вознесенский.
P. S. Он прожил большую жизнь. Уходил тяжело. После двух инсультов у него, одного из самых звонкоголосых поэтов эпохи, практически отнялась речь. Он не мог говорить, только шептал. Перед самой смертью он нашептывал своей верной Озе новые стихи...
