На этой неделе ей исполнилось бы 80. На днях в издательстве «Молодая гвардия» выходит книга Марины Завады и Юрия Куликова «Белла. Встречи вослед». Из разговоров с близкими Белле Ахмадулиной людьми, происходивших в России, Франции, Италии, Швейцарии, без замалчиваний и прикрас предстает сложный и трагический образ гениального человека, которому тяжело справляться с громадным даром, тяжело жить, при всех дружбах ощущая свою отдельность, инаковость. Одну из бесед — с Азарием ПЛИСЕЦКИМ — в сокращении публикует «Труд».
Мы разговариваем с Азарием Плисецким в его доме на берегу Женевского озера. Плотно занятый сегодня в школе Мориса Бежара, некогда в Большом театре он был партнером Ольги Лепешинской, 10 лет танцевал с мировой звездой кубинкой Алисией Алонсо. Работал в Нью-Йоркском городском балете Джорджа Баланчина, Гамбургском балете Джона Ноймайера, Балете Марселя с Роланом Пети, Американском театре балета с Михаилом Барышниковым...
— Ахмадулина тяготела к вам, выделяя из большущего клана Плисецких — Мессереров...
— Белла и правда относилась ко мне удивительно ласково. Может, жалела? Я оставался младшим братом для Майи, Алика, и в семейном кругу нет-нет и садистски всплывало, как старшие дети — каждый на свой лад — меня шпыняли. Майя всегда была хулиганкой. Я не выговаривал букву Р, вместо нее долго произносил Е, и Майя в полном восторге заставляла меня петь: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина». Белла, слушая подобные истории, шутливо выступала в свойственной ей роли правозащитницы: «Зато посмотрите, в кого Азарик теперь превратился».
— Начиная с 60-х вы наездами бывали в Москве. Как при таких обстоятельствах расположенность между вами и Ахмадулиной переросла в нечто более глубокое: привязанность, родство душ?
— Произошло то, что французы называют coup de foudre — вспышка. Это не обязательно о любви. В целом о молниеносном взаимном притяжении. Чем глубже мы с Беллой общались, тем сильнее привязывались друг к другу. Где бы я ни танцевал, ставил спектакли, давал мастер-классы, трижды в году прилетал в Москву. И обязательно 10 апреля — на Беллин день рождения. Какая-то обоюдная доверчивость возникла и не исчезала. Слова Беллы, ее выражения были сказкой, волшебством. Это одно из моих драгоценных ощущений при более близком знакомстве.
— У балетных своя манера держать спину, стоять, двигаться. Вы обращали внимание на жесты, походку, осанку молодой Беллы? Она казалась вам пластичной?
— В повседневной жизни Белла не отличалась особой пластикой. Когда мы танцевали на вечеринках, я — с позиции профессионала — ощущал неподатливость ее тела. Однажды даже сказал: «Что ты, Белл, двигаешься с трудом?» Она ужасно рассердилась. Вдобавок Белла слегка сутулилась, у нее всегда была такая закругленность спины. Но что изумляло: едва она ступала на сцену, как казалась невероятно пластичной. Ей и начинать читать было не надо — несколько шагов к микрофону уже создавали завораживающий образ. А уж декламируя, становилась божественно артистичной: это движение головы, вскинутый подбородок, руки...
— Ваша жизнь неотделима от музыки. А как в случае Беллы? В детстве ей, подобно Марине Цветаевой, докучали уроками музыки, повзрослев, она восхищалась большими музыкантами, дружила со многими из них. Добавила лоску школе Гнесиных своим: «Я школу Гнесиных люблю:» На ваш взгляд, Ахмадулина понимала музыку? Нуждалась в ней?
— Я не помню, чтобы Белла что-то напевала. Обычно, если человек даже мурлычет себе под нос, сразу понимаешь: есть у него музыкальный слух или нет. А был ли он у Беллы, затрудняюсь сказать. Балет она точно любила. Но, полагаю, не могла быть холодна и к музыке. Ее окружали великие музыканты, их талант она превозносила. Да нет, вообразить не могу: такой поэт — и нечувствителен к музыке?
— Почему? А Набоков?! С его желчной тирадой в «Других берегах»: «Для меня музыка всегда была и будет лишь произвольным нагромождением варварских звучаний».
— Ты подумай! И это притом что Диму, сына — я его хорошо знал — Владимир Владимирович отдал учиться музыке. В начале 60-х он победил на Международном конкурсе вокалистов, поделив первое место с Лучано Паваротти...
— А интерес Ахмадулиной к балету вы, говорите, чувствовали? Это было тяготение к красивому, зрелищному жанру, или, войдя в балетную семью, воспитанная Белла учтиво «отбывала номер»?
— Белочка по-настоящему наслаждалась балетом, здорово его понимала. Могла оценить пластику, динамику движений. Разумеется, в технике она не разбиралась, но безошибочно улавливала индивидуальность танцовщика, как и в жизни, болезненно реагировала на сценическую банальность: Белла ходила на все Майины спектакли. Однажды у Плисецкой состоялся юбилейный вечер в Большом. Кармен танцевала Анастасия Волочкова. Я спросил Беллу: «Ну как тебе Кармен?» — «Любить ее можно. Убивать — не за что». Молниеносная реплика, заменяющая любые профессиональные рецензии.
— Роль Кармен потом исполняла и Алисия Алонсо, до последнего не уходившая со сцены наперекор старости и слепоте. Жгуче-самолюбивое нежелание кому-либо отдавать корону. И — воля! Что вовсе не означает, будто Ахмадулина с ее любезным: «Будьте прежде меня» — таковой не обладала. Согласны?
— Белла была сильным и смелым человеком. Оставаясь теплой, отзывчивой. В этом они с Алонсо почти антиподы. Алисия холодная. Безусловно, ее мужество вызывает восхищение. Танцевать главные партии в лучших балетах, почти ничего не видя?! Стал вспоминать, как Алисия день за днем преодолевала мрак, и снова подумал о Белле. Та же под конец тоже практически не видела. Ни разу не слышал, чтобы она жаловалась. Стоицизм, отсутствие ропота: Шутила: этот несовершенный мир приятней видеть размытым.
— Между тем, утратив естественную «привычку ставить слово после слова», Ахмадулина очутилась в невыносимой тесноте не выплеснутых на бумагу строк...
— Трагедия для поэта. Белочка ни читать, ни писать не могла. Мы все старались как-то помочь. Майя и Родион Щедрин устроили обследование в Мюнхене. Но у Беллы оказалась запущенная глаукома. Борис разузнал о каком-то аппарате с линзой. Но отчего-то его не купили. Да и сумела ли бы Белла им воспользоваться? Она не ладила с техникой, не хотела вникать в инструкции. Даже со своими документами избегала отношений. Раз я видел ее заграничный паспорт — мочалка, мятая тряпочка: И к здоровью с похожим легкомыслием относилась. А с другой стороны, у нее с организмом установилась доверительная связь. Меня потешало, когда спрашивала его: «Ты хочешь выпить?» Потом сообщала: «Он говорит: «Да нет вроде».
— Настаивала на своем?
— Нет. Уступала.
— То ли из-за нерусского имени «Белла», то ли потому, что была не похожей на всех, Ахмадулину, случалось, принимали за еврейку и по простоте душевной считали это изъяном. Симпатяга-водопроводчик дома на Поварской говорил о ней: «Евреечка, но хорошая». Судя по благоволению к нему Ахмадулиной, по тому, как, потешаясь, описывала степенную беседу с зашедшим в мастерскую Павлом Антокольским, она прощала придворному сантехнику некорректность высказываний.
— У Беллы была коронная фраза: «Он не виноват». Здесь этот случай. Бессмысленно воспитывать немолодого человека, закосневшего в своих представлениях о жизни. Среду не поменяешь, хорошие книжки читать не заставишь. Да и не плохой он человек, этот дядя Ваня. Слышал звон:
— Поместив дядю Ваню в «Миг бытия» возле Антокольского, Ахмадулина щедрым жестом оставила его в литературе. Самого же Антокольского боготворила. А уж как он был околдован Беллой! Вы обратили внимание, что великие мужчины быстро и проницательно осознавали невероятность сочетания в Ахмадулиной небесной красоты и столь же небесного дара? Твардовский ухарски поручился за нее партбилетом, когда не хотели выпускать во Францию. Уже постаревшей Ахмадулиной не склонный к пафосу Солженицын на подаренной книге куртуазно надписал: «Целую Вашу руку»... Вам доводилось наблюдать, как она завораживала мужчин, сводила с ума?
— Я могу ответить только за себя. Ради Беллы я был готов на все. Обожание в его чистом виде, высшая категория преклонения. У меня все внутри обмирает, когда беру в руки ее фотографии, книги, вижу сделанные каллиграфическим почерком надписи.
— Вы, судя по всему, не терпите канонов, пресной правильности в хореографии — иначе не нашли бы в Бежаре единомышленника, не преподавали бы в «Рудре», которую называют школой без правил. Ахмадулиной нравился современный балет, его авангардизм по сравнению с классическим?
— В Швейцарии я Беллу не водил в свои классы. Но вы очень точно задали вопрос. Дидактизм сковывает всякое творчество. Ахмадулина это не раз артикулировала. Бежар всегда говорил, что есть хороший балет и плохой. А какой он: классический ли, современный — без разницы. В этом смысле Белла — продвинутый зритель. Могла бы, скажем, не принимать авангарда. В балете многие его не понимают, не принимают. Она же любовалась Морисом. Это еще одно свидетельство Беллиной гениальности, с которой всякая узость несовместима.
— По мнению окружающих, Ахмадулина до последнего не знала, что у нее рак. Но вы, прилетев на похороны, сказали ее дочери Лизе: «Белла разрешала нам делать вид, будто она не знает». Почему у вас возникла такая мысль?
— Близким было бы еще тяжелее, если бы знали, что она знает. И Белла старалась, чтобы им было не так страшно. Она не хотела, чтобы ее жалели — жалела других.
— Тем летом и осенью, когда Ахмадулина угасала в Переделкино, вы по приглашению Барышникова были с его труппой в Латинской Америке. Звонили Белле через день. Это было прощание?
— Я поначалу не знал диагноза. Но догадывался, что Белла очень больна и это непоправимо. Барышников попросил меня по-ехать с ним на гастроли в качестве личного коуча. Я Белле отовсюду звонил. Она же в Латинской Америке не бывала. Особенно ее удивил рассказ о том, как в штате Амазонас сходятся две реки: Риу-Негру и Амазонка. Амазонка — гигантская, такая колоссальная масса воды, и в нее втекает столь же громадная Риу-Негру. В Манаусе они соединяются. Но как? Текут рядом, не смешивая воды. Амазонка желтая, мутная, а Риу-Негру прозрачная. Белла слушала, не перебивая. Только междометия вставляла. Мы с ней минут по 40 могли говорить. Мне так хотелось, чтобы Белочка отключилась от горьких мыслей...
Миша иногда присутствовал при нашем общении. Как-то потянулся к телефону: «Дай, я с Беллой поговорю». Друзья уверяют, что это я их в Париже познакомил. Убей бог, вылетело из головы. Но то, что обоим много друг о друге рассказывал, — правда. Близко они сошлись потом, в Штатах. А в Пунта-Кана Барышников, уже взяв трубку, покачал головой: «Нет, не могу». Я его понял. Сам из последних сил изображал беспечность. Передал от Миши привет. Белла сказала: «Я думала, он меня не помнит». Белла оставалась Беллой. Она прекрасно знала, что ее забыть нельзя:
Взгляд
Восемь ликов поэта
Вопрос «У вас нет лишнего билета?» обычно звучит у входа в модный театр в день премьеры. Однако 10 апреля его задавали желающие попасть на вечер памяти поэта. Такое случается редко. Да и сам этот вечер памяти не вписывался в привычные рамки жанра.
В день, когда Белле Ахатовне Ахмадулиной исполнилось бы 80 лет, в Мастерской Петра Фоменко состоялся театрализованный вечер «Стихотворения чудный театр...». Спектакль был поставлен специально к юбилею той, что стала голосом нескольких поколений. А тут еще так совпало, что на следующий день в подмосковном Переделкино похоронили другого поэта-легенду — Евгения Евтушенко. Случайность, но символичная — эти два человека были тесно связаны даже после того, как их давний, заключенный в романтические юные года брак распался, но нити духовного родства сохранились на всю оставшуюся жизнь.
В этом убедила зрителей и актриса Екатерина Смирнова. Она прочитала знаменитую «Сказку о дожде» Беллы Ахмадулиной, посвященную Евгению Евтушенко, столь эмоционально, что, казалось, на сцене фантастическим образом возродились и материализовались былые чувства двух баловней судьбы и поэтической музы.
Режиссер спектакля Иван Поповски попытался оживить Беллу Ахмадулину во всех ее известных образах. Зрители увидели ее по-юношески задиристую и по-девичьи экзальтированную, влюбленную и отчаянную, томную и печальную, мечтательную и пророчествующую. Восемь актрис — восемь ликов поэта. Разные характеры одной героини тем не менее не помешали Чулпан Хаматовой, Полине Агуреевой, Вере Строковой и другим известным исполнительницам сохранить единство элегантности, выраженное в по-ахматовски грациозных движениях и темных, строгого тона и кроя, костюмах.
Сценография спектакля отразила заповедный уголок «квартирной свободы» советской интеллигенции 1960-1970-х с классическими тканевыми абажурами и винтажными изогнутыми стульями. Клубы дыма — намек на не поощряемую сегодня привычку курения, важного атрибута субкультуры шестидесятников — вырисовывали на появлявшемся экране рукописные строки из черновиков Беллы Ахмадулиной.
К счастью, спектакль совсем не напоминал то, что принято называть вечером памяти. И даже единственное «торжественное слово», сказанное художником Борисом Мессерером, мужем Беллы, скорее стало исповедальным монологом, чем речью. Среди многочисленных зрителей присутствовало немало живых легенд кинематографа, литературы, журналистики, книгоиздания, изобразительного искусства, хорошо знакомых и с Беллой Ахатовной, и с Евгением Александровичем Евтушенко. Полтора часа спектакля, озвученного композициями Микаэла Таривердиева и Сергея Ахунова в исполнении пианиста Алексея Гориболя и вокалистки Натальи Петрожицкой, прошли на удивление стремительно. Публика воспринимала театрализованное чтение так же отзывчиво, как когда-то воспринимали знаменитые поэтические концерты в Политехническом музее поклонники Вознесенского, Окуджавы, Рождественского, Евтушенко, Ахмадулиной.
Конечно, можно считать два эти символически связавшиеся в эти апрельские дни события последним аккордом истории про «стадионных» поэтов... Об этом сейчас снова спорят. Однако какое это имеет значение? Стихи Беллы Ахмадулиной и Евгения Евтушенко продолжают жить с нами, и никуда уже они от нас не денутся. Как верно заметил Борис Мессерер, обращаясь к зрителям: «Я думаю, что наш с вами творческий альянс, то, что мы сейчас с вами переживаем, это и есть высшая дань творчеству великой, нашей любимой поэтессы, которая существует среди нас». В этих словах не так уж много преувеличения.
