ИГОРЬ ЗОЛОТУССКИЙ: ГОГОЛЬ МЕНЯ НЕ ОТПУСКАЕТ

Главная Жизнь 01:01 01 Апреля 2005 175

Игорь Золотусский стал первым литературным критиком, удостоенным премии Александра Солженицына - на сегодняшний день самой престижной отечественной литературной награды. Она присуждена "за масштабность художественно-критических исследований современной сл

Неверов Александр

Напечатать

- Игорь Петрович, вы сказали, что для вас эта премия имеет особый смысл...
- Награда носит имя Солженицына, чей авторитет не вызывает сомнений, она отечественного происхождения и вручается из чистых рук, в то время как иные премии либо финансируются зарубежными фондами, иногда поддерживающими сочинения самого низкого вкуса, либо даются из российского, но нередко грязного кошелька. Но для меня важен и другой момент. Известно, что премию финансирует фонд, куда Александр Исаевич передал все гонорары за издание "Архипелага ГУЛАГ". А среди жертв ГУЛАГа - мои родители, да и я тоже, поскольку после их ареста оказался в детской тюрьме - приемнике-распределителе ГУЛАГа НКВД. Так что в присуждении Солженицынской премии мне видится некий символ - воздаяние исторической и моральной справедливости, если угодно.
- А что произошло с вашими родителями?
- Отец был военным, разведчиком. Работал за кордоном. Вернулся в 36-м, а в следующем году был арестован по обвинению в шпионаже на английскую разведку, а также польскую, американскую и т.д. А когда началась война, забрали маму - за контрреволюционную пропаганду...
- Вы видели их дела?
- Да, в 92-м. Кстати, там есть документы, из которых следует, что они не только не признали своей вины, но и не дали показаний, компрометирующих кого-либо. Это дорогого стоит, и я могу гордиться своими родителями...
- А что стало с вами после их ареста?
- После ареста мамы меня отвезли в бывший Свято-Даниловский монастырь, где тогда находился приемник-распределитель. По иронии судьбы я попал в тот самый монастырь, где был похоронен Николай Васильевич Гоголь... Затем - детский дом в подмосковном селе Алексеевское. Он был создан по типу коммун Макаренко. Его директором был Семен Калабалин, выведенный в "Педагогической поэме" под именем Карабанова. Это был директор-зверь, избивавший воспитанников, сажавший непослушных в карцер, - вообще основным методом его педагогики было насилие. Макаренковская палка прошлась по моей спине не один раз. Потом детдом эвакуировали в Сибирь. Мы там и голодали, и мерзли, но надо сказать честно: несмотря на лишения и жестокость, царившую там, детдом меня спас - была крыша над головой и кусок хлеба. Тем не менее в марте 44-го четверо ребят, и я в их числе, сбежали оттуда и направились в Москву искать своих близких. Дорога была длинная, в столицу мы приехали в июне. Конечно, никого из родителей я не нашел. Затем я оказался в ремесленном училище. Там в мае 45-го меня разыскал отец, который освободился из лагеря и жил на поселении. Он забрал меня к себе в Котлас. Потом мы переехали под Ульяновск, где он работал директором леспромхоза, а я учился в городе. Причем в той самой 1-й мужской школе, бывшей гимназии, где учился Ленин. Я ее окончил с серебряной медалью. Имя мое, сына врага народа, до сих пор красуется на одной почетной доске с именем вождя мирового пролетариата. Но на этом парадоксы не кончаются. После школы я поступил в Казанский университет...
- То есть ваш путь пролегал точно "по ленинским местам"...
- Правда, Ленина вышибли из университета за революционную деятельность, а я его окончил... Когда я учился, отца арестовали во второй раз. Было это в 51-м году - существовал тайный приказ снова изолировать тех, кого раньше не добили. Обвинили в распространении контрреволюционной литературы и выслали - уже на вечное поселение в Красноярский край. Никогда не забуду встречу с отцом в тюрьме перед его высылкой: решетка, по одну сторону отец с конвоиром, по другую - я и капитан МГБ... Я навещал родителей - маму в Аральске, где она находилась в ссылке после лагеря, а в 53-м году, когда во время каникул я приехал к отцу, мы узнали об аресте Берии... Ну а потом началась долгая история реабилитации и возвращения моих родителей к нормальной жизни.
- Вы принадлежите к поколению "шестидесятников". Как бы вы определили его главные черты?
- Как и каждое поколение, наше состоит из разных сплавов. Я, например, отличался от своих ровесников тем, что слишком рано узнал то, о чем многие узнали из доклада Хрущева в 56-м. Если говорить о лучших людях поколения, о тех, кто у меня вызывает уважение, то им свойственно стоическое сопротивление, стремление не дать использовать себя, не запятнаться, не подать руки подлецу и даже в своих писаниях не пользоваться официальной лексикой - мелочь вроде бы, но у меня, скажем, рука не поворачивалась...
- Присуждение вам Солженицынской премии - можно сказать, "орден" всему критическому цеху. Мнение кого из коллег для вас значимо?
- С интересом читал и читаю Петра Палиевского, Вадима Кожинова, к сожалению, уже покойного, Сергея Бочарова, Валентина Курбатова, Георгия Гачева, Светлану Семенову... Эти люди определяют уровень не только современной критики, но и литературы в целом.
- У вас немало работ о русской классике. Среди них выделяется книга о Гоголе, которая для многих стала подлинным открытием этого писателя. Как возник ее замысел? Что она дала вам как критику?
- К Гоголю меня подвело недовольство самим собой. Существуя в текущей критике, я чувствовал, что мне не хватает воздуха, хотя я писал об очень хороших писателях - Абрамове, Воробьеве, Курочкине, Домбровском, Тендрякове, Можаеве, Шукшине... Сейчас я думаю, что тот, кто пишет об отечественной литературе, должен испытать себя на чем-то крупном, может быть, даже великом.
- А почему именно Гоголь?
- Поначалу мне хотелось глубже понять ту сторону русской литературы, которую Бердяев называл "ночным сознанием" и которая ярко выражена в творчестве Гоголя. Но когда я подошел к нему близко, то полюбил его как человека, и мне захотелось защитить его, хотя, конечно, он в этом не нуждается. Ведь в школе и университете нам говорили, что вторая половина жизни Николая Васильевича - это не только ошибка и падение, но и нечто чуть ли не постыдное... Работе над книгой о Гоголе я отдал десять лет. Писалось очень тяжело: раньше в таком масштабе я никогда не работал, сказывалось отсутствие литературоведческого опыта. Поэтому в начале меня постигла неудача, я даже заболел. Вторую попытку предпринял в конце 70-х. Что дал мне Гоголь? Он спас меня как литератора, дав новый объем и масштаб, веру в свои силы. И я сам не мог не измениться: не только стал больше знать и понимать, но и вышел, в сущности, на тот же путь, что и Гоголь, как человек. Я имею в виду выход к Богу. Если бы этого не случилось, то, наверное, я не смог бы написать книгу.
- Известно, что ее издательская судьба была не из легких...
- В 78-м году книга была "зарезана" директором "Молодой гвардии", который требовал не только закончить ее цитатой из Ленина, но и убрать около трехсот страниц из пятиста, где речь шла о религиозных исканиях Николая Васильевича, его отношении к царю и, конечно, о диалоге с Белинским... Помог мне Георгий Мокеевич Марков, возглавлявший тогда Союз писателей СССР, помог бескорыстно, поскольку я не мог быть полезен ему ни в литературном, ни в каком-то ином смысле. Мне посоветовали пойти к нему. Я принес рукопись, исчерканную красным карандашом, и оставил на его суд. Книга ему понравилась, что и решило ее судьбу. В 79-м году она вышла. Конечно, с купюрами, но потери составили всего шесть страниц. После выхода книги я получил немало писем от разных людей - таких, как протоиерей Александр Мень - с одной стороны, и лауреат Сталинской премии Семен Бабаевский - с другой. Он предложил обмен: я ему "Гоголя", а он мне своего "Кавалера Золотой звезды". Это было очень трогательно... Надо сказать, что Николай Васильевич до сих пор не отпускает меня. Скоро у меня выйдет книга "Смех Гоголя", статья "Выбранные места из переписки с друзьями" и Солженицын", где речь идет о публицистической стороне дарований этих писателей. Видимо, Гоголь - это на всю жизнь.
- Что вас радует и что тревожит в современной отечественной литературе и культуре?
- Мой отец говорил, что после пятидесяти человек становится консерватором. А я давно принадлежу к этому племени, потому что мое сердце лежит к литературе высокой, литературе XIX века. Но, конечно, я не могу не видеть того, что происходит сегодня. Меня просто оскорбляет, что на моих глазах так низко опускают русское слово. Дело обстоит очень серьезно: ведь язык русской литературе всегда поставляло крестьянство, деревня. Именно этот слой понес в прошлом столетии наибольшие потери. Это продолжается и сегодня, причем в каком-то триумфальном темпе. А вместе с крестьянством невосполнимые потери несет и язык. Падение языка проявляется и в том, что писатели все чаще к месту и не к месту употребляют ненормативную лексику. Скажем, в романе Василия Аксенова "Ожог" это было еще оправданно, но сейчас, когда его проза изобилует площадным матом, этого я понять не могу. А ведь это талантливый, образованный человек. И он не одинок. Я бы сказал так: внутренний разврат поразил значительную часть нашей словесности. Но, слава Богу, лишь часть. Потому что сегодня появляются новые произведения таких крупных художников, как Валентин Распутин, Виктор Лихоносов, Анатолий Ким, Петр Краснов... Кстати, в 60-70-е годы прошлого столетия сочинения именно писателей, вышедших из крестьянства, так называемых "деревенщиков", продлили жизнь русскому языку. И сейчас есть ощущение, что после некоторой растерянности, вызванной общественными катаклизмами, у художников этого направления появляется новое дыхание. Я состою в жюри премии "Ясная Поляна", поэтому читаю много рукописей, в том числе молодых авторов. Настоящими открытиями для меня стали произведения Елены Крюковой из Нижнего Новгорода, москвича Игоря Малышева. Это литература со здоровым составом крови. Она внушает надежду на то, что мы духовно выздоровеем.

Напечатать

Жизнь 00:15 / 07 Ноября 2025 19744

«С чувством гордости вышли 7 ноября советские люди на улицы Кенигсберга»

80 лет назад на нынешней площади Победы состоялся первый советский парад

Владислав Ржевский, Калининград

Труд

По площади чеканят шаг летчики, участвовавшие в Восточно-Прусской операции. Фото из открытых источников

«Поверженная прусская столица — Кенигсберг — 7 ноября 1945 года впервые за всю свою семивековую историю увидела великий Октябрьский праздник советского народа» — так 80 лет назад написала...