ВАДИМ КОЖИНОВ: НИГИЛИЗМ -

Главная Жизнь 01:01 20 Июля 2000 199

Имя Вадима Кожинова появилось в печати в начале пятидесятых годов. Сегодня это видный исследователь словесности, истории, авторитетный публицист. Он автор широко известных работ о дрервнерусской и классической литературе, книг и статей о Пушкине, Тютчеве,

Неверов Александр

Напечатать

- Вадим Валерианович, когда впервые вы почувствовали интерес к культуре, к прошлому?
- Довольно рано. В 15 лет я даже написал историю Москвы - весьма объемное сочинение. Впрочем, при этом я был очень озорным ребенком. Поэтому я не был пионером - не очень меня туда звали. К тому же это были военные годы с эвакуацией, переездами. Но и в комсомол я в школе не вступил - по причине аполитичности. Потом это сказалось при поступлении на филологический факультет МГУ - мне занизили оценку и приняли только на заочное отделение. На очном я оказался после сданных на отлично экзаменов за первый курс.
- А почему вы поступали на филфак?
- На исторический меня, опять же не комсомольца, - уж точно не приняли бы. Впрочем, я это не столько осознавал, сколько чувствовал. Как и то, что литература дает больше свободы - история тогда, в конце 40-х годов, была крайне идеологизированной наукой.
- Но это было "нормальное" отражение атмосферы тех лет?
- Разумеется. Студенты были проникнуты не просто советским духом - все были убежденными сталинистами. Этим быстро проникся и я: через два года с энтузиазмом вступил в комсомол и даже короткое время был комсоргом группы. Мы были движимы действительно искренними убеждениями, и попытки некоторых мемуаристов объяснить все приспособлением, подчинением какому-то давлению несостоятельны. У людей были настоящий порыв, вера в идеалы социализма, заметно укрепившаяся после победы в Отечественной войне. Мы видели и темные стороны жизни, хотя тогда, на рубеже 50-х , всего знать не могли. Но были убеждены, что идет борьба доброго и злого, темного и светлого начал, и победа добра неизбежна. Эти взгляды разделяли и дети тех, кто был репрессирован...
- Вместе с вами и на параллельных потоках учились многие талантливые люди, которые позднее составили цвет критики, филологической науки. Среди них - известные "шестидесятники", идеологи, с одной стороны, "либерального", а с другой - "почвеннического" направлений.
- В послевоенные годы возникла острая потребность в людях, занимающихся культурой, духовной деятельностью. Только этим я могу объяснить то, что такое количество учившихся вместе или одновременно со мной стали видными фигурами в литературе и даже идеологии. С нами, например, учился Алексей Аджубей, ставший впоследствии зятем Хрущева и видным официальным идеологом. А из известных литераторов можно назвать Георгия Гачева и Станислава Лесневского, Игоря Виноградова и Владимира Лакшина, Михаила Лобанова и Льва Аннинского, Петра Палиевского и Андрея Синявского...
- Важным событием не только отечественной литературы, но и культуры в целом стало открытие трудов выдающегося мыслителя и филолога Михаила Бахтина. Вы имели к этому самое непосредственное отношение...
- В конце 50-х годов, когда я работал в Институте мировой литературы, мне попала в руки изданная в 1929-м всего двухтысячным тиражом книга Бахтина о Достоевском. И, несмотря на то, что я был воспитан в иной культурной и духовной атмосфере, я понял, что это великая работа мирового значения. Пытался хоть что-то узнать об авторе. Говорили, что он был репрессирован, многие считали его умершим. Как-то в разговоре с известным литературоведом Леонидом Ивановичем Тимофеевым я сказал: "вот покойный Бахтин..." "Как "покойный"? - удивился Тимофеев. - Он живет в Мордовии, в Саранске, заведует кафедрой в пединституте". Я немедленно написал туда. Михаил Михайлович ответил, завязалась переписка, в которую затем включилась его жена. Она была тяжело больна и, беспокоясь о том, что будет с мужем, если она умрет, попросила приехать в Саранск. И мы поехали.
- Кто?
- Сергей Бочаров, Георгий Гачев и я. Мы думали, что Михаила Михайловича придется морально поддерживать, утешать: все-таки на тридцать лет он был вычеркнут из жизни, пребывал в полной безвестности.. Но выяснилось: он сохранил достоинство и даже веру в свою миссию. Мы сблизились, выяснилось, что у Михаила Михайловича есть ряд других работ...
- Известно, что вы приложили немало усилий, чтобы они увидели свет...
- Это далось нелегко, поскольку Бахтин был из репрессированных. И не в 37-м, а в 28-м, когда фабриковались обвинения в "монархизме", "национализме", "фашизме". О том, как "пробивались" труды, признанные ныне классическими, можно написать авантюрный роман.
Общение с Бахтиным дало мне чрезвычайно много. И не только как филологу. Ведь он совершил в науке поворот всемирно-исторического значения - воскресил первоначальное единство филологии и философии. С библейских времен Логос и София были едины ("И Слово было Бог"). Разделение произошло потом.
От Михаила Михайловича я узнал в 60-е годы многое из того, о чем стали говорить только в период "гласности". Он не только пережил революцию, коллективизацию и т.д., но и прекрасно понимал суть этих процессов. Словом, это была громадная удача в моей жизни. Кстати, тогда я пережил период (правда, довольно краткий) полного отрицания революции, всего, что происходило в стране после нее. Это, конечно, была крайность: нигилизм - плохой советчик, он не способствует глубинному пониманию истории.
- Кроме теоретических исследований, вы активно участвовали в текущем литературном процессе как критик. Известно, в частности, что вы фактически открыли Николая Рубцова...
- Это было в 64-м году. Тогда у Рубцова не было напечатано ни одного стихотворения, если не считать публикаций в многотиражках. Я написал статью, где говорилось о приходе в литературу замечательного таланта. После этого в журналах стали появляться его стихи, вышла первая книжка.
- Среди тех, чье творчество вы высоко оценивали, - писатели разных школ и направлений...
- Да, это, скажем, поэты Борис Слуцкий, Александр Межиров, Владимир Соколов, Анатолий Передреев, Николай Рубцов, прозаики Андрей Битов, Василий Белов. Со многими из них у меня были достаточно близкие отношения... А критиковали меня и "справа", и "слева".
- Противостояние в писательской среде продолжается и сегодня. Для того, чтобы "держать удары" с двух сторон, необходима немалая внутренняя стойкость...
- Дело даже не столько в стойкости, сколько в любви. Я старался отстаивать то, что любил. Кстати, критик по определению должен кого-то разоблачать, критиковать. Этого в моих работах о современной литературе не более пяти процентов, в остальных я старался что-то утверждать. Не писать о том, что я не принимаю, мне кажется лучшей позицией критика - зачем создавать этим вещам дополнительную рекламу? Можно назвать лишь десяток имен авторов, которых я критиковал, - и то потому, что они были слишком расхвалены.
Я стремился ориентироваться на истинные ценности - не важно, как они окрашены, левые они или правые, революционные или контрреволюционные. Скажем, две фигуры: Булгаков, который, как известно, был причастен к Белому движению, и, с другой стороны, Шолохов - полностью советской писатель. Но в глубоком-то смысле они гораздо ближе друг к другу, чем каждый из них к менее талантливым литераторам из их круга. Такой подход сложился у меня довольно рано. Причем не без влияния Бахтина, который, например, высоко ценил Вячеслава Иванова и в то же время, представьте себе, Маяковского. Ему была совершенно чужда его идеология - он ценил поэтический талант.
Конечно, когда нападают и "слева", и "справа", чувствуешь себя не очень уютно. Независимость мышления могут позволить себе великие фигуры. Поймите меня правильно: вспоминая о них, я отнюдь не претендую на то, чтобы стоять в их ряду. Это духовные, нравственные примеры, ориентиры для нас, грешных. Но примеры красноречивые. Скажем, зрелого Пушкина упрекали за то, что он преклонялся перед царем, якобы лакействовал перед вельможами, а с другой стороны, он до конца жизни был под подозрением у властей. Или - Достоевский, которого считали "реакционным мракобесом", находился под надзором полиции. Примерно в том же положении были Гоголь и Толстой. А вот совсем недавний пример: упреки Александру Солженицыну за то, что его премия присуждена Валентину Распутину... Все это говорит о том, что крайности бесплодны.
- Вышедшие недавно ваши книги "История Руси и русского Слова", двухтомник "Россия. Век ХХ" - исследования исторические. Это возвращение к тому, с чего вы начали в юности?
- Можно сказать и так. Впервые меня перестали "резать" в 89-м году. А до этого не было ни одного случая, чтобы что-то не выкинули из моих работ по идеологическим соображениям. Или требовали вставить что-нибудь про партию или социализм. Но от этого я категорически отказывался. И не потому, что я так уж негативно относился к социализму, - я не мог сказать всего, что о нем думаю...
- А что вы думаете?
- Скажем, и у капитализма, и у социализма есть свои добро и зло, истина и ложь, красота и безобразие, святость и греховность... Например, раньше издевались, а теперь чуть ли не преклоняются перед понятием "священная частная собственность". В условиях западного мира оно имеет свое оправдание, но не сейчас в России. Здесь собственность отнюдь не "священна". Например, в Америке собственность мафии не признается, находится вне закона, вне рыночной демократии. А у нас теневая экономика едва ли не легализована...
- Вернемся к тому, как вы решили сосредоточиться на истории.
- В середине семидесятых я начал писать книгу о Тютчеве, которая потом вышла в серии "ЖЗЛ". Закончил в 83-м году. Пять лет ее не выпускали по цензурным соображениям: я, например, не осуждал поэта за его монархизм. Уже потом, перечитывая книгу, я с изумлением увидел, что она не столько о поэзии, сколько об истории. Тютчев играл немалую роль в государственных делах, внимательно следил за событиями, глубоко осмыслял их - а это большая часть прошлого века. И я не мог об этом не сказать. Это относится и к другим работам. Просто раньше интерес к истории был бессознательным.
Литературные произведения можно сравнить с плодами истории. После многолетних занятий литературой я заинтересовался, так сказать, стволом, корнями, на котором созрели эти плоды. Поскольку, как известно, "никто не обнимет необъятного", я решил сосредоточиться на Древней Руси и на событиях ХХ века. Тем более что "пропущенные" века изучены гораздо полнее периодов, о которых я веду речь.
- Подзаголовок вашей работы: "Опыт беспристрастного исследования". В то же время в предисловии убедительно говорится о невозможности в сегодняшней обстановке полностью объективного, нейтрального взгляда на прошлое...
- Да, поскольку идеологическая и политическая борьба, начатая сто лет назад, продолжается и сегодня, объективный подход к истории ХХ века невозможен: мы смотрим на нее не из будущего, а еще из настоящего. С позиций, грубо говоря, социализма или капитализма, над нами довлеет злоба дня. Но к объективности надо стремиться. В своем опыте я хотел взглянуть на события уходящего столетия как бы из прошлого - с точки зрения вековых идеалов и традиций. Это, как мне кажется, дает возможность более беспристрастного отношения к прошлому. Хотя, конечно, в полном смысле беспристрастным может быть только Господь Бог.
- Ну, "до Бога высоко". Разобраться бы с более или менее очевидными фактами и явлениями...
- Действительно, слишком часто мы имеем дело с откровенной тенденциозностью, а то и с недобросовестностью или глупостью по отношению к истории. Возьмите популярный нынче тезис о том, что Сталин хотел напасть на Германию в 41-м году. Исходят из того, что он говорил о наступательной тактике. Это так - Сталин хотел поднять боевой дух в войсках. Об этом пишет Жуков. Можно как угодно относиться к Сталину, но нужно считать его полным идиотом, чтобы утверждать, что через полтора года после войны с Финляндией, где мы понесли колоссальные потери, он вышел бы на бой даже не с Германией, а со всей Европой, работавшей на Гитлера. Наоборот, он всячески пытался оттянуть конфликт, рассчитывал, что затянется война между Германией и Великобританией...
И это не единственный пример такого подхода. Другая популярная тема - число жертв в 30-40-е годы. Например, академик В. Гольданский в своем сочинении "Эпитафия ХХ веку", несмотря на то, что опубликованные недавно демографические и социологические данные о численности населения того времени позволяют установить истинное количество потерь, преувеличил их в десять раз. О подобных "исследованиях" остроумно писал один авторитетный зарубежный демограф: если верить им, то "все взрослые мужчины к началу войны погибли или сидели за решеткой. Все и немного больше..." Тут, конечно, прослеживаются явные идеологические мотивы. А именно они мешают объективному восприятию прошлого.
- Вадим Валерианович, вы миновали солидный возрастной рубеж, вам недавно исполнилось 70. Но, судя по количеству публикаций, сейчас вы пишете не меньше, чем раньше. А по реакции читателей, хотя она, конечно, неоднозначна, заметно, что последние ваши работы воспринимаются едва ли не заинтересованнее, чем более ранние. При том, что вы рассматриваете явления и фигуры, о которых, кажется, сказано уже все.
- Действительно, я сейчас пишу гораздо больше, чем в молодости. Потому что я имею возможность сказать то, что хочу...
А что касается возраста, то для себя я давно решил так: старый тот, кто на десять лет старше меня. Точка отсчета все время передвигается. Поэтому я не старый, а просто не молодой человек.

Напечатать

Жизнь 00:15 / 07 Ноября 2025 23654

«С чувством гордости вышли 7 ноября советские люди на улицы Кенигсберга»

80 лет назад на нынешней площади Победы состоялся первый советский парад

Владислав Ржевский, Калининград

Труд

По площади чеканят шаг летчики, участвовавшие в Восточно-Прусской операции. Фото из открытых источников

«Поверженная прусская столица — Кенигсберг — 7 ноября 1945 года впервые за всю свою семивековую историю увидела великий Октябрьский праздник советского народа» — так 80 лет назад написала...