ПРИ ТАЙНОМ СВЕТЕ МАНДЕЛЬШТАМА

Главная Жизнь 01:01 03 Октября 2002 4853

Любимица Ахматовой, хранительница архива Мандельштама, муза Бродского и подруга Елены Боннэр - так представили Софью Игнатьевну Богатыреву на Международной литературной конференции в Гданьске.

Корец Марина

Напечатать

Загадочный блеск зелено-карих глаз, нежные завитки рыжеватых волос, девически звонкий голос, легкая поступь балерины и неиссякаемый каскад остроумия...
-Любимица Ахматовой?- усмехнулась Софья Игнатьевна. - Это преувеличение. Хотя к печати готовится книжка моих воспоминаний о ней. Посвящал ли мне Бродский стихи? Посвящал, но не скажу какие. Наши отношения никогда не выходили за рамки дружеских. А вот архив Мандельштама - это чистая правда и самое драгоценное воспоминание жизни, та жгучая, волнующая тайна, в лучах которой прошли мое детство и юность.
-А можно об этом поподробнее? Кем был ваш отец и почему у него оказались рукописи?
-В 1944 году Надежда Яковлевна Мандельштам, находясь в эвакуации в Ташкенте, почувствовала за собою слежку и решила отдать в надежные руки неопубликованные произведения своего мужа. В Москву их привезла Анна Ахматова и передала Эмме Герштейн, известному литературоведу. У той они пролежали два года, после чего Надежда Яковлевна вынуждена была сменить место хранения и сама вручила их моему отцу, Игнату Игнатьевичу Ивичу-Бернштейну, литературоведу, критику, автору детских книг, подписываемых псевдонимом Александр Ивич. Мы жили на даче, и Надежда Яковлевна приехала прямо туда. Она произвела на меня, пятиклассницу, ошеломляющее впечатление. Во-первых, она обратилась ко мне на "вы", во-вторых, сразу учинила экзамен по английскому, и когда я запнулась, съязвила. Затем проверила знание русской поэзии, и когда мне показалось, что я взяла реванш, отправила меня в нокаут следующей фразой - "Русскую поэзию я изучала в постели". Я смутилась - в таком почтенном возрасте (Надежде Яковлевне было 46 лет) и говорить об ЭТОМ!
Помню, как строго-настрого родители запретили мне говорить о том, что у нас появился АРХИВ. Святыня представляла собой обычную толстую папку, завязанную с трех сторон шнурками. Оставаясь дома одна, я честно мыла руки с мылом, расстилала на столе карту полушарий и, нарушая строжайший родительский запрет, развязывала заветную папку. Чуть позже мой отец, занимавшийся в молодости издательским делом, купил красивую бумагу и сделал копии всех стихов, сброшюровав их в изящный самодельный сборничек. Им любовались, передавая из рук в руки. С архивом же работала исключительно Надежда Яковлевна. Она приезжала каждое лето и постоянно дополняла его новыми стихами, которые восстанавливала по памяти.
Известно, что Мандельштам с небрежностью гения относился к своим стихам и не стремился их хранить. Этим занималась его жена. Она переписывала тексты и раздавала друзьям, знакомым, надеясь, что таким образом они выживут. Но стихи гибли, потому, что гибли люди. Или потому что их не решались хранить. Как можно за это осуждать, если на карту были поставлены жизнь, семья, дети?
-А ваши родители не ощущали опасности?
-Тревога висела в воздухе. Прийти с обыском могли в любой момент и по любому поводу, ведь это было тогда лотереей. Хранить архив стало особенно опасно, когда отца публично объявили "космополитом", что для профессионального литератора означало гражданскую смерть. Помню, как, возвращаясь из школы, я шла по Новокузнецкой улице, где было много стендов со свежими газетами. Останавливалась и читала, что пишут про папу, что про Шкловского, что про папиного ближайшего друга Ивана Халтурина. Там я и увидела статью в "Правде", где отца называли преступником за то, что он похвалил в печати книгу американца Поля де Крюи "Охотники за микробами". В нашем доме перестал звонить телефон, не стало и гостей. А Лидия Корнеевна Чуковская, которая до этого вообще у нас не бывала, наоборот, начала приходить два раза в неделю. Это стало для меня одним из серьезнейших жизненных уроков, куда более важных, чем вся университетская премудрость: когда в доме случается беда, а помочь ты не в силах, надо приходить в этот дом два раза в неделю.
Поскольку отца "назначили" космополитом, он остался без заработка, издательства расторгли с ним договоры. Более того, потребовали вернуть все, что он заработал за последние три года. Позвонил Шкловский, и отец рассказал ему, что состоялся суд и принял решение описать наше имущество. Шкловский тут же примчался, осмотрел наши скромные "хоромы" и успокоил: описывать нечего, кроме шкафа. В течение получаса Виктор Борисович развинтил наш несдвигаемый шкаф и распихал куски по углам. А утром явился судебный исполнитель, и на каждый колченогий стул прицепили бляшку на веревочке, это значило, что мы теперь не вправе их продавать. Пишущую машинку и письменный стол как орудие труда не тронули. А в третьем ящике этого стола лежал архив Мандельштама!
В самые опасные моменты жизни архив переезжал к брату отца Сергею Игнатьевичу Бернштейну, профессору университета, автору работ по фонологии и фонетике. Его квартира представляла собой библиотеку, приспособленную для жизни. Стихи и проза запрещенных авторов хранились у него на виду, только в чужой одежке - под обложками "Вопросов ленинизма" или учебника диалектического материализма. И через десять-пятнадцать лет мой муж, поэт-переводчик Константин Богатырев, нередко пользовался дядюшкиными тайниками. Как только арестовывали людей из нашего круга, мы складывали самые ценные рукописи, письма и книги и отвозили в Столешников переулок. После ареста Ольги Ивинской там хранились письма Бориса Пастернака и книги с его автографами, в конце 60-х - экземпляры "Хроники текущих событий", самиздатовские выпуски романов Солженицына.
После смерти Сталина имя Мандельштама уже произносилось, хотя и с опаской. Я к тому времени окончила школу, но все равно побаивалась Надежду Яковлевну, острую на язык, насмешливую. Когда она приезжала, мы любили вслух читать стихи Мандельштама и мечтать о тех временах, когда можно будет просто прийти в магазин и купить сборник поэта. Однажды Надежда Яковлевна сказала отцу:
"Нам с вами, Саня, до этого не дожить". Потом посмотрела на его брата, который был старше на восемь лет, вздохнула: "Тем более Сереже" И, не оборачиваясь, ткнула пальцем назад, в мою сторону: "Она доживет". Подумала и уточнила: "Может дожить". После чего развернулась вместе со стулом и очень торжественно, не в свойственной ей обычно манере, сообщила, что назначает меня хранителем архива Мандельштама и наследницей его поэтической сокровищницы. Я просто онемела от счастья. А Надежда Яковлевна протянула мне синий листочек, на котором лиловыми чернилами было написано: "Это единственный проверенный и правильный экземпляр ненапечатанных стихов моего мужа. Я также прошу считать женщину, сохранившую этот экземпляр, собственницей этих рукописей. Именно ей должно принадлежать право распоряжаться ими. Надежда Мандельштам, 9 августа 1954 года". Потом внимательно посмотрела мне в глаза и сказала: "Берегите их, девочка Заяц!".
Зайцем меня называли в детстве родители, под этим прозвищем упомянула меня Надежда Яковлевна в своих "Воспоминаниях".
Она дожила до публикации стихов своего великого мужа и всемирного его признания. А я встретилась с главной тайной своего детства, главным содержанием жизни моей семьи совсем недавно - и совершенно неожиданно. Читала лекции в Принстонском университете, и мне предложили взглянуть на архив поэта. Открыла обложку и замерла - на папке, до боли родной и знакомой, рукой моего отца выведена большая буква "М". Заметки были и на полях хрупких пожелтевших листочков. И эти знаки из небытия, это свидание с дорогой моему сердцу тенью были просто ошеломляющими.
-Софья Игнатьевна, а как вы очутились в Америке? Занесло диссидентским ветром?
-Мир моих родителей отличался от того, что простирался за порогом нашего дома, надо ли говорить, что среди сверстников я чувствовала себя одинокой. За мной, конечно, ухаживали, и претендентов на мое сердце я приводила на суд Ивану Халтурину, другу отца. Приговор был всегда однозначным - "баба". Оглянувшись назад, убеждаюсь - доля правды в его словах была, ведь наше поколение не отличалось твердостью духа, было подавлено тоталитаризмом. Увидев же Константина Богатырева, Халтурин сразу сказал - "не баба" и этим как бы предрек развитие наших отношений. А познакомились мы на дне рождения Виктора Шкловского, где я была с родителями и подругой Сашей Ильф. Церемонно представляя гостей, подвыпивший именинник забуксовал между нашими с Сашенькой именами и, махнув рукой, упростил дело - "А это Кисы". Так нас и стали потом называть. В тот день мы отчаянно веселились, Ираклий Андроников рассказывал свои истории - те, что не для печати, и все оглушительно хохотали. Константин Паустовский удостоил нас с Сашей длинной беседы, а Константин Богатырев ухаживал за обеими.
Константин жил стихами, он первым в Союзе перевел два тома Рильке, дружил с Генрихом Беллем и Сахаровым, Анна Ахматова дала ему рекомендацию в Союз писателей. Он был независимым и свободным человеком в несвободной стране. Конечно, такая личность не могла не потрясти мое воображение. Надо сказать, что Халтурин не одобрил моего замужества и вместо поздравления прислал к свадьбе переписанный от руки 12-й сонет Шекспира. Только через год он смирился и подарил мне сборник стихов для детей, с пометкой - "для вашего будущего сына". Сын прочитал эту книжку, когда автора уже не было в живых. Мы прожили с мужем в мире и счастье девятнадцать лет. А в 1976 году Константина убили на пороге писательского дома, убийц, разумеется, не нашли. На похоронах Войнович сказал - смертный приговор, который ему вынесли при Сталине, привели-таки в исполнение.
Я работала в журнале "Пионер", вела отдел "Творчество детей", многие мои тогдашние авторы стали теперь известными писателями. И искренне считала, что в моей жизни осталась только работа. Но судьба неожиданно подарила мне еще одну любовь. Так что в Америку я уехала со вторым мужем, молекулярным микробиологом Юрием Васильевичем Зибчуком, которого в 90-х туда пригласили работать и где я сама читаю лекции для аспирантов. Любовь и семья всегда были в моей жизни на первом месте. Мои мужья - абсолютно разные люди, один поэт, другой ученый. Но их роднят два обстоятельства - они оба люди крупного масштаба и высокой нравственности, люди из прекрасного мира моих родителей.

Напечатать

Жизнь 00:15 / 07 Ноября 2025 9404

«С чувством гордости вышли 7 ноября советские люди на улицы Кенигсберга»

80 лет назад на нынешней площади Победы состоялся первый советский парад

Владислав Ржевский, Калининград

Труд

По площади чеканят шаг летчики, участвовавшие в Восточно-Прусской операции. Фото из открытых источников

«Поверженная прусская столица — Кенигсберг — 7 ноября 1945 года впервые за всю свою семивековую историю увидела великий Октябрьский праздник советского народа» — так 80 лет назад написала...