Игорь Губерман: Многие писатели замечательно работали бы на лесоповале

Главная Культура 00:06 28 Февраля 2013 137

Автор «гариков» об интересе к жизни, отдыхе и генах

Напечатать

Миниатюрные «гарики» Губермана уже стали неотъемлемой частью нашей жизни. И литературной, и общественной, а у многих и личной. Сегодня вы увидите его «большой формат». Но прежде немного мыслей.

Игорь Миронович, вы прошли и тюрьму, и эмиграцию. Огромный человеческий опыт помогает вам писать? Вообще, что делает из человека поэта?

— Это от Бога какие-то гены. Или от дьявола, не знаю. Но какие-то особые гены.

— Кроме генов, я думаю, и еще кое-что...

— Ну, еще болезнь графомания, конечно.

— Вот мне Битов сказал: от неспособности что-то еще делать человек становится писателем...

— Это неправда.

— Ну, естественно, он лукавит.

— Огромное количество писателей замечательно работали бы на лесоповале. Это было бы порядочно с их стороны — чтобы нарубить дров на бумагу для своих книг.

— А как у вас обстоит дело с интересом к жизни?

— С чрезвычайным интересом отношусь к жизни, с большим любопытством. По-моему, это и держит до сих пор и организм, и душу. Но, к сожалению, любопытство это с годами угасает. Сегодня оно меньше, чем было 10 лет назад.

— Где и как вы любите отдыхать?

— Отдыхать терпеть не могу. Ну я отдыхаю два дня, могу валяться на пляже, но уже на третий начинаю ужасно скучать, уже тянет к книге или к чему-нибудь еще.

— Книга — это тоже отдых, на мой взгляд. В смысле, если писать, то труд, а если читать, то отдых.

— Нет, я думаю, вы неправы. Читать — это тоже труд, только очень благословенный. Я просто больше читатель, чем писатель. Я читаю очень много, и для меня это счастье существования.

— А классиков до сих пор перечитываете?

— Я немножко перечитываю Достоевского, сильно перечитываю Чехова, очень перечитываю Лескова и Салтыкова-Щедрина.

— Что бы вы пожелали читателям «Труда»?

— Я бы им пожелал свободы и всяких радостей, с ней связанных.

Благодарю тебя, Создатель

(из книги «Камерные гарики»)

Благодарю тебя, Создатель,

что сшит не юбочно, а брючно,

что многих дам я был приятель,

но уходил благополучно.

Благодарю тебя, Творец,

за то, что думать стал я рано,

за то, что к водке огурец

ты посылал мне постоянно.

Благодарю тебя, Всевышний,

за все, к чему я привязался,

за то, что я ни разу лишний

в кругу друзей не оказался.

И за тюрьму благодарю,

она во благо мне явилась,

она разбила жизнь мою

на разных две,

что тоже милость.

И одному тебе спасибо,

что держишь меру

тьмы и света,

что в мире дьявольски красиво

и мне доступно видеть это.

Бородино под Тель-Авивом

Во снах существую и верю я,

и дышится легче тогда;

из Хайфы летит кавалерия,

насквозь проходя города.

Мне снится то ярко, то слабо,

кошмары бессонницей мстят;

на дикие толпы арабов

арабские кони летят.

Под пенье пуль,

взметающих зарницы

кипящих фиолетовых огней,

ездовый Шмуль

впрягает в колесницу

хрипящих от неистовства коней.

Для грамотных полощется, волнуя,

ликующий обветренный призыв:

«А идише! В субботу не воюем!

До пятницы захватим Тель-Авив!»

Уже с конем в одном порыве слился

нигде не попадающий впросак

из Жмеринки отважный Самуилсон,

из Ганы недоеденный Исаак.

У всех носы, изогнутые властно,

и пейсы, как потребовал закон;

свистят косые сабли из Дамаска,

поет «индрерд!» походный саксофон.

Черняв и ловок, старшина пехоты

трофейный пересчитывает дар:

пятьсот винтовок, сорок пулеметов

и обуви 15 тысяч пар.

Над местом боя солнце стынет,

из бурдюков течет вода,

в котле щемяще пахнет цимес,

как в местечковые года.

Ветеринары боевые

на людях учатся лечить,

бросают ружья часовые,

Талмуд уходят поучить.

Повсюду с винным перегаром

перемешался легкий шум;

«Скажи-ка, дядя, ведь недаром:» -

поет веселый Беня Шуб.

Бойцы вспоминают минувшие дни

и талес, в который рядились они.

А утром, в оранжевом блеске,

по телу как будто ожог;

отрывисто, властно и резко

тревогу сыграет рожок.

И снова азартом погони

горячие лица блестят;

седые арабские кони

в тугое пространство летят.

Мы братья — по пеплу и крови.

Отечеству верно служа,

мы — русские люди,

но наш могендовид

пришит на запасный пиджак.

Белеет парус одинокий

Это жуткая работа!

Ветер воет и гремит,

два еврея тянут шкоты,

как один антисемит.

А на море, а на море!

Волны ходят за кормой,

жарко Леве, потно Боре,

очень хочется домой.

Но летит из урагана

черный флаг и паруса:

восемь Шмулей, два Натана,

у форштевня Исаак.

И ни Бога нет, ни черта!

Сшиты снасти из портьер;

яркий сурик вдоль по борту:

«Фима Фишман,

флибустьер».

Выступаем! Выступаем!

Вся команда на ногах,

и написано «Ле хаим»

на спасательных кругах.

К нападенью все готово!

На борту ажиотаж:

— Это ж Берчик! Это ж Лева!

— Отмените абордаж!

— Боже, Лева! Боже, Боря!

— Зай гезунд! — кричит фрегат;

а над лодкой в пене моря

ослепительный плакат:

«Наименьшие затраты!

Можно каждому везде!

Страхование пиратов

от пожара на воде».

И опять летят, как пули,

сами дуют в паруса

застрахованные Шмули,

обнадеженный Исаак.

А струя — светлей лазури!

Дует ветер. И какой!

Это Берчик ищет бури,

будто в буре есть покой.

Напечатать

Культура 19:52 / 18 Ноября 2025 16646

Интрига с любовными письмами подвела Фальстафа

В спектакле Малого театра «Виндзорские женушки», кажется, есть все, что привлекает зрителей

Любовь Лебедина

Роль пьяницы и дебошира Джона Фальстафа креативно исполнил Александр Клюквин

В шекспировской комедии, где героини стремятся отстоять свое эго и быть наравне с мужчинами, лихо закручен сюжет, запутаны отношения, а лабиринт коридоров и комнат, созданных воображением сценографа Максим Обрезкова, не позволяет действию застыть. Оказывается,...