У него было два имени, как у всех, кого зовут в миру Юрий, а в церкви — Георгий, но только у него они беспрерывно оглядывались друг на друга, как будто были совершенно разными людьми. Они не помнили, что у них одно сердце и что они изнашивают его за двоих.
Юрий был в семидесятые почти знаменитым сюрреалистом и читал СЮР как аббревиатуру своего имени — в молодости даже так и подписывался. И школа сюрреализма помогала ему и потом в уже далеких от молодого заемного сюрреализма блестящих иллюстрациях, в станковых листах, в «Слове о полку Игореве», в его несомненно высшей в художественном толковании Достоевского «Легенде о Великом инквизиторе» и даже в портретах современников, где игра ума порой первенствовала над правдой лица.
Георгий иллюстрировал по благословению патриарха Пимена первое после революции русское издание Евангелия и еще в 1970-е прозревал на месте храма Христа Спасителя его «лицевой подлинник» — золотую прорись в натуральную величину — как покаяние и молитву. В 1988-м он чертил проект храма, посвященного тысячелетию Крещения Руси, скликая в нем высокие русские школы храмового строительства для соборного служения, и литографировал «Русскую думу» как иконостас великой мысли высокой глубины и духовной правды.
Он, может быть, вернее всех чувствовал на этом пути, что русская мысль — не система, не итог, а собственно сам этот путь и есть. Неостановимое движение. Поэтому, кажется, он и сам не мог остановиться. Любые два понятия, встретившись в его сознании, немедленно вступали в брак, потому что мир был пронизан любовью, и весь опыт долгого общения с русской мыслью научил его, что каждое слово и каждый человек созданы Богом с памятью друг о друге и надо только услышать эти касания на уровне Божьего единства, чтобы быть на уровне национальной мысли.
Не зря он часто повторял мысль Владимира Соловьева, что «идея нации не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности».
Всмотритесь в его Чаадаева и Киреевского, в его Тютчева и Достоевского, Мусоргского и Леонтьева — ведь это подлинно один жертвенный путь, предстояние и служение! И это Родина в ее высшем напряжении. А еще лучше вчитайтесь в его ХХ век, который мы с несыновней неблагодарностью успели опозорить как прочерк, как век немоты и ошибки. Увы, и сегодня достаточно назвать имена стоявших на границе этого века Льва Толстого, Владимира Соловьева или уже вполне «наших» отцов Павла Флоренского и Сергия Булгакова, чтобы увидеть на лице церковного, недавно крещеного человека скептическую, а то и высокомерную улыбку. А между тем, кажется, именно в этих портретах художник особенно видел горький свет истины, которая дается страданием. Художник сам слишком знал тяжесть сомнения и силу искушения ума, чтобы не оставить их тени на лицах тех, чей путь ему был ведом. Но он знал и преображающую силу страдания и умел сохранить в портретах этот след восхождения, духовного распрямления до Христова образа.
Россия подлинно в его работах еще только предстоит сама себе и еще ждет, когда русский человек вернется к своему наследию с изумлением и благодарностью. Пока он был жив (а его нет на земле уже 27 лет), все казалось: идет рядом, и все в нем и с ним как-то легко и надежно. А вот ушел, и я вижу, как далеко впереди спокойно идет он в кругу тех, кого жадно читал, кого рисовал как учителей и собеседников. И теперь они уже вместе и есть родная спасительная русская мысль, русская культура и русская церковь.
Через пятнадцать лет после его кончины в Усолье-Сибирском, где он родился, появилась улица его имени. А на одном из домов — мемориальная доска: «На этом месте стоял дом, где родился известный русский художник Юрий Иванович Селиверстов. 7.08.1940 — 28.05.1990». Он улыбается на ней, как в лучшие часы жизни — светло и счастливо.
И теперь ясно видно, что он только вышел в свой настоящий путь в кругу своих товарищей — пророков, учителей и провидцев, своих небесных товарищей по неотступной русской думе, и дорога его далека:
