Газета «Труд» пообщалась с создателем «Театра на набережной» — единственного в столице, где на подмостках выступают дети, — Федором Суховым о российском кино, американских битниках и проблеме отцов и детей.
— Расскажите о том, как вы попали в кино. На момент первых съемок вы учились в МЭИ на инженера.
— Дело в том, что в 1977 году я закончил физико-математическую школу, и на тот момент два года играл в любительском театре. Ничего в этом не понимал, но плакал, кричал, рыдал на сцене. Родители не одобрили мое стремление и за семейным советом убедили поступать в энергетический. Так что можно сказать, что на первую роль меня действительно пригласили с улицы. Меня с пятого класса приглашали на кинопробы на киностудию имени Горького, но я ни разу там ничего не сыграл. А в 20 лет меня утвердили на главную роль с Бурундуковым в картине «Смотри в оба». Получилось так, что я взял академический отпуск в университете по болезни на срок 10–12 месяцев, поэтому появилась возможность сниматься в кино, не отрываясь от учебы. А если б учился, то и не снялся бы, и был бы только театр.
— Как вы попали во ВГИК?
— Очень просто. На момент 1982 года у меня за спиной было четыре работы, одна из которых — роль Алексея Пешкова в фильме «Мои университеты». Сергей Герасимов позвал меня на пробы, по итогам которых они с Тамарой Макаровой решили принять меня без вступительных экзаменов. Они обеспечили мне свободное посещение в МЭИ, и несколько лет я ходил одновременно в два вуза. Потом Герасимов умер. Тамару Федоровну не устроила дипломная работа, и меня не взяли в собственный дипломный спектакль. В итоге мне не дали даже справки о том, что я прослушал курсы.
— В картине «Смотри в оба» одну из главных ролей наряду с вами исполнил Алексей Серебряков. Общаетесь ли вы с ним до сих пор?
— Да мы и тогда общались только на площадке. Второй раз встретились в картине «Фанат» в 89-м. За пределами съемок в кино была одна хорошая вещь- мне жутко понравилась музыка, которая играла у него в диктофончике, Кит Джаррет. Я позвонил ему и попросил записать на кассету. Надо отдать ему должное — записал и подарил, даже использовал эту музыку в спектакле. Потом мы сыграли еще в одной картине «Зона Любэ», но не встречались. У него была своя новелла, у меня своя. А вообще он классный. Когда мы снимались в «Фанате», учил меня, как на пробах нужно действовать. Он прямо в середине вставал и уходил. «Значит, подождите, меня тут еще две группы ждут», — говорил. И срабатывало ведь. Но лично у меня это что-то не особо прокатывало. Вообще я не очень общительный человек.
— То есть с теми, с кем работали в кино, вы не пересекаетесь?
— Нет, а зачем? Хватает общения в театре с коллегами, мы работаем без выходных, год за годом. За пределами театра у меня нету времени для общения. Как говорил Экзюпери, друг нужен для нежности — встретиться там, кофе выпить, разойтись. А мы товарищи здесь. Поэтому общение не поддерживаю, но поддерживаю воспоминания хорошие. Некоторые, с кем начинал сниматься, приходили в театр. Маргарита Борисовна Терехова, например. Была на двух спектаклях. Ледогоров, Джигарханян... А вообще отношения в кино — это особый мир, про это не все расскажешь. Дружб у меня не возникло. Дружба требует времени, встреч. А я все отдал театру.
— В прошлом году вы возобновили карьеру в кино. Какие планы?
— Да, я сыграл главную роль в картине «Первая любовь». А насчет перспектив, ну какие перспективы там? Перспективы в театре. Кино — это женская профессия. Женщина выбирает из тех, кто выбирает ее. Ты ждешь, пока тебе предложат. Знаете, есть такая программа на «Первом», «Давай поженимся»? Вот это про наш кинематограф. Ты становишься актером первого эшелона, когда перед тобой три режиссера, а ты один. Большинство актеров — попрошайки. Они ходят, спрашивают, а кто любит тех, кто просит? Это очень унизительно иногда бывает. И когда тебя утверждают, ты не можешь отделаться от этих нескольких лет хождения. Уцелели единицы. Но у почти всех, кто начинал с попрошайничества, у них психика ниже плинтуса упала. Они умеют очень пыль в глаза пускать, но они не смогут сыграть уже достойный характер. У нас актерский труд не вознаграждается. Поэтому актеры живут в нищенских условиях в старости. Поэтому я с актерской карьерой особо не связываю мечтания, если что-то будет предложено — я откликнусь. Может быть, даже и с энтузиазмом. В этом плане я свободен и спокоен.
— И все-таки вы даже входите в Союз кинематографистов России.
— Да, вступил туда в 1993-м. У меня даже образования не было, а там правило — в Союз кинематографистов без специального высшего вообще ни один человек не поступает. Маргарита Терехова и Эльдор Уразбаев дали рекомендацию. Тогда у меня было уже множество картин, а диплома не было. И меня без специального высшего приняли туда. Это было в порядке исключения. Вообще у меня вся жизнь исключительный случай. Я не просился — меня взяли в кино, потом во ВГИК. Единственное, что я делал сам — это создал этот театр.
— Кстати, о театре. Как он появился?
— Как я уже говорил, еще со школы я играл в любительском театре. Но в 1980-м ушел оттуда по идеологическим соображениям. Забрал с собой трех друзей, и вскоре мы вместе создали «Театр на набережной». Так что нам уже 34 года, а в образовании мы 20 лет. Театр — единственное на сегодня в России государственно-образовательное учреждение в подвале. Все остальные по закону должны быть в светлых помещениях. С того времени прошло уже 20 лет, а мы до сих пор в подвале.
— А в чем проблема?
— Проблема в том, что сейчас стали расформировывать все детские центры дополнительного образования. Часть ушла в школу. Часть перевели в культуру, которой мы на фиг не нужны. Нас уже неоднократно пытались закрыть со словами, что мы не представляем культурной ценности для города. Сейчас мы ничего не знаем про свое будущее, но если нас снова попытаются уничтожить как самостоятельное учреждение, начнется второй этап борьбы за жизнь. Качество сейчас перестало кого-либо волновать. Поэтому каждое учреждение спасается как может.
— Вы ставите постановки по сказкам Редьярда Киплинга, повестям Рэя Брэдбери, Сент-Экзюпери и Кена Кизи, рассказам Сэлинджера, стихам Бунина и Бродского, песням Джона Леннона и Джима Моррисона. Откуда такое разнообразие?
— Ну, вообще в театре очень много степеней свободы. Тут можно действительно обрести и реальную демократию, и реальный авторитаризм. Что касается выбора авторов, наш театр отличает то, что не играют другие, это верно. Так исторически сложилось, что мы работаем с детьми прямо с первого года существования. А для детей пишут обычно те, кто с ними на сцене потом не работает. Они дистанцированы, но пишут для них пьесы. Про Деда Мороза и так далее. Это играть невозможно. У меня из 50 с лишним постановок за все время всего две или три, которые я ставил не по своим инсценировкам и пьесам. Исторически сложилось, что приходится писать самому и с коллегами. Вот это отличие театра от кино. В кино селекция, кастинг. В театре тоже такое есть, но только в тех, которые работают с одним набором актеров, репертуарных. Там они вынуждены на одних и тех же ставить. А у нас дети, мы никого не отбрасываем, они бесплатно занимаются. Мы должны придумывать методу, где самый слабый ребенок сумеет получить свой голос. Мы и придумали, и с каждым годом все лучше работает. Есть хитрости педагогические, творческие, но мы не устраиваем кастинга, мы не отсеиваем по принципу: ты хуже, ты лучше. Отсюда и разнообразие.
— Почему и откуда именно эти фамилии?
— Вы можете назвать мне любого из этих авторов, и я могу вам о нем рассказать. Андреев, например. Его маленькую книжку мне дал отец. В ней был «Иуда Искариот», «Жизнь Василия Фивейского», «Красный смех». Этого достаточно, чтобы полюбить Андреева и перечитать его потом всего. А вот почему я отреагировал и решил ставить «Искариота», вот это уж не знаю. Там надо смотреть всю жизнь. Другой вопрос. Кизи. Первое знакомство было на московском фестивале, через несколько лет после того, как он был снят. Намного позже опубликовали прозу. А четыре года назад ко мне пришли две девчонки и говорят, хотим, мол, Кизи поставить. Будешь делать? Вот с этого все началось.
— То есть вождя у вас девушка играет?
— Ну, скажем так, вождя у нас играют две разных девушки. Но спектакль совсем не про него и даже не про психушку. Это история про группу молодых людей, которые, купив в 64-м году школьный автобус, раскрасили его и отправились покорять Америку. Вот наш спектакль в первую очередь про это путешествие. Автобус, кстати, сейчас стоит и гниет на ферме вдовы Кизи. И вот по сюжету у нас группа ребят собирает деньги и отправляется на эту ферму, чтобы создать там Кизилэнд, как Диснейлэнд. Со всеми персонажами Кизи и так далее. Так что люди, которые ничего не читали из поэзии битников, пришедшие на наш спектакль, не особо расстроятся. Мы не компостируем мозги зрителю тем, что мы придумали, а приглашаем его в путешествие по авторскому миру. Вот отсюда Кизилэнд. А вот почему у меня столько авторов, при том что я читать в седьмом классе начал, а не как все, в три года, вот это не знаю. Спасибо, наверное, могу сказать прадедушкам, прабабушкам. Значит, кто-то где-то читал. Мало людей получают кайф от того, что думают.
— Что сейчас в планах?
— Сейчас у нас отпуска. Дети все разъехались на моря и дачи, а мы встречаемся и работаем, готовимся к следующему сезону. У нас в репертуаре на момент окончания предыдущего сезона 30 названий, и все на ходу. Такого репертуара нет нигде. Все спектакли есть в афише на нашем сайте, бесплатно бронируются места. На следующий год запланирован выход шести новых названий. Лично я сейчас работаю над спектаклем по Брэдбери «И грянул гром». С самыми маленькими будет постановка по поэзии 30-х — Заболоцкого и т. д. Киплинг — «Свет погас», Стейнбек — «Люди и мыши», и несколько других.
— В чем вы видите основную идею вашего театра?
— Наш театр связывает времена. Мы все сделали, чтобы обрубить себе корни. Даже самые интеллигентные семьи в наше время четыре поколения помнят — на Кавказе 12 минимум, всех своих предков по именам. А сейчас у поколения вообще связи с родителями нет. Мы теряем преемственность поколений, и вот наш театр изо всех сил борется. Поэтому у нас взрослые с детьми работают. Эта идея и отличает нас от каких-либо других театральных заведений.
