АННА КОЗЛОВСКАЯ: ОТЕЦ ПЫТАЛСЯ СПАСТИ МЕНЯ МУЗЫКОЙ

Главная Жизнь 01:01 24 Марта 2000 12336

Голос Козловского - одно из первых моих слуховых впечатлений. Дома была пластинка вокального цикла "Любовь поэта" Шумана, мама часто слушала ее. Помню, как поразило удивительное сочетание в этом голосе юношеской нежности, пылкого восторга, оскорбленной го

Сергей Бирюков

Напечатать

А вот увидеть его на сцене Большого театра не довелось. Помню лишь притягивающую взгляды публики высокую фигуру седого старика (часто в пилотке), приходившего чуть ли не на каждый концерт в Большом зале Московской консерватории. В том числе и когда звучала самая современная, наиавангарднейшая музыка. Однажды наблюдал, как он благодарил молодого композитора - это был Валерий Кикта, написавший сочинение на православный литургический текст. Иван Семенович подошел к нему и осыпал горстью пшеничных зерен...
- Это древний украинский обычай, - рассказывает Анна Ивановна КОЗЛОВСКАЯ, дочь певца, любезно принявшая меня в своем доме, несмотря на большую занятость (ведь как раз в эти дни празднуется столетие со дня рождения ее отца). - Осыпание зернами исстари означало пожелание счастья, благополучия.
Отец был религиозным человеком. Впитал веру еще в родной семье, в деревне Марьяновка под Полтавой, где он родился, потом - в воскресной школе Златоверхого Михайловского монастыря. Всю жизнь затем регулярно посещал церковь - даже в те годы, когда это официально не поощрялось. Дома перед обедом молился. А главное - жил с ощущением Господних заповедей внутри себя.
Сейчас понимаю, что не было у меня, наверное, друга лучше него. Когда умер мой муж, греческий писатель Костас Котзиас и я вернулась на Родину в очень тяжелом моральном состоянии, отец старался помочь. Он попытался лечить меня музыкой, так как считал, что только она может спасти человека в трудной жизненной ситуации. И повел в Консерваторию слушать Моцарта...
Мудрость его лишь постепенно открывалась мне. Например, в вопросе выбора профессии. Он очень не хотел, чтобы я шла в театральную школу, - наверное, слишком хорошо знал все теневые стороны привлекательного, но и жестокого мира театра. И я поступила на филологический факультет МГУ. Потом, правда, тайком от него попробовала сдать экзамены во Всероссийскую творческую эстрадную мастерскую - и, к собственному удивлению, была принята. И некоторое время работала в Москонцерте как автор и исполнитель коротких рассказов. Но со временем выяснилось, что ближе мне сочинение рассказов, а не их исполнение. Так что отец в конце концов оказался прав... Сестра же моя стала преподавателем английского, ее дочь - психологом, а вот куда подадутся двое правнуков - сказать трудно, они пока еще маленькие.
- Тем не менее сам-то он выбрал эту жестокую профессию - театр, пение...
- Скорее, она выбрала его. Елена Александровна Муравьева, его любимый педагог в Киевском музыкально-драматическом институте, повторяла и повторяла: "Не трогайте Ванечку!" Потому что у него была редчайшая природная постановка голоса. Он с легкостью брал верхнее ре в "Фаусте" - этому научить нельзя.
Ну а насчет "жестокости профессии"... Я помню лицо отца, когда он слушал собственные записи по радио. Это лицо мученика: он никогда не бывал полностью доволен собой.
- Да и можно себе представить, как "любят" артиста с собственным видением и слышанием роли режиссеры, дирижеры...
- Вот разве что с Покровским у него всегда было взаимопонимание. Борис Александрович, будучи тонким и высокоинтеллектуальным режиссером, разглядел и в отце режиссерский талант: рассказывал, например, как тот придумал сцену, где его герой в "Богеме" греет ноги при помощи свечи. Этот маленький штрих сразу давал почувствовать атмосферу холода и нищеты в мансарде... Дирижер Н.С. Голованов обычно старался "держать себя в руках", когда Козловский, замедляя темп на долгих верхних нотах, добавлял от себя фиоритуры. Дирижер К.П. Кондрашин пишет о последней репетиции "Садко", где отец пел Индийского гостя. У Голованова "желваки ходили", но Козловскому он боялся сделать замечание.
- Наверное, из-за этого самостоятельного "видения и слышания" Иван Семенович и организовал в тридцатых годах свой Ансамбль оперы?
- А какие силы там были задействованы! Пели Петров, Максакова, Печковский, Гмыря, Батурин, Рождественская... Дирижер Акулов, хормейстер Птица, пианист Игумнов, художники Фаворский, Мухина... В Государственном ансамбле оперы отец ярко проявил себя как режиссер. Кстати, и как репетитор.
- А как относился к современным режиссерским "опытам"?
- Принимал их далеко не всегда восторженно. Он ценил в опере волшебство ее условности, которое натурализм, нынче вошедший в моду, порой безжалостно уничтожает.
- В оперной среде до сих пор бытуют легенды о том, как "козловитянки" воевали с "лемешистками"...
- Я не разделяю распространенного иронического отношения к поклонникам и поклонницам отца. Разве плохо, что люди всю жизнь хранили привязанность к человеку, который олицетворял для них высокое искусство? Что касается отношений отца с Лемешевым - они всегда оставались корректными, хотя близкой дружбы и не возникло: уж очень разные натуры. Я часто видела Сергея Яковлевича, он был моим соседом. Обаятельнейший, открытый человек. Как-то мы ехали в лифте, он вез очень большой торт... Представить себе отца с тортом в руках невозможно. Он вообще не ходил в магазин.
Отец - ранимый, обидчивый, порой одолеваемый сомнениями - не был жизнерадостным человеком. Он как бы постоянно нес груз ответственности за свой талант. Это было нелегко - соблюдая строгий режим, сберечь, сохранить до старости Божий дар - уникальный голос. До спектакля или концерта он жил в напряжении, которое передавалось и домашним. В такие дни его нельзя было отвлекать, беспокоить. Он был как бы "насуплен", весь в себе. Зато после выступления становился совсем другим: обаятельным, остроумным, даже веселым. По-моему, к отцу удивительно подходят строки Блока: "Простим угрюмство - разве это сокрытый двигатель его? Он весь - дитя добра и света, он весь - свободы торжество!" После спектакля отец приводил домой гостей. Мы, дети, очень радовались этому. А за столом произносил пространные тосты, со множеством лирических отступлений... Но начинал всегда с поминовения родителей. Шутил бесконечно. Делал дамам очень игривые комплименты, даже если его соседке по столу было 80 лет.
Обожал розыгрыши. Например, отдыхая в своей любимой Ялте, привел на день рождения к Марии Павловне Чеховой - сестре писателя, хранительнице дома-музея - оркестр из ближайшего ресторана и спрятал его за занавеской. А когда этого никто не ждал, оркестр вдруг грянул.
Любил спорт, особенно теннис. В комнате его висели кольца, на которых он подтягивался даже в старости. Отец был сильным - например, Наталью Дмитриевну Шпиллер в "Фаусте" поднимал на руки, как пушинку, к восторгу зрительного зала.
Водил автомобиль. Когда-то у нас была "Эмка", потом "Волга". Но не могу вспомнить, чтобы он лежал под машиной, что-то там чинил. Хозяйственная инициатива, впрочем, не была ему чужда. Однажды он даже выступил автором проекта гаража на даче. Правда, опытные люди предупреждали: сооружение широковато, крыша может рухнуть... Так и произошло.
- Кто были его друзья?
- Самые разные люди. Знаменитые - кинорежиссер Довженко, актер МХАТа Свободин, режиссер и актер Михоэлс... Не очень знаменитые - например, суфлер Большого театра Альтшулер. Настоящим другом и защитницей в течение 45 лет была его секретарь Нина Феодосьевна Слезина. Ведь отца одолевали самыми немыслимыми просьбами, и он очень не любил говорить "нет". Если даже сначала мне все-таки отказывал, то обычно сразу же после этого старался выполнить просьбу. Например, приехал на гастроли какой-то заморский джаз, и мне, старшекласснице, захотелось непременно попасть на этот концерт. Отец воспротивился, считая, что не пристало его детям слушать такую музыку и тем более ему просить на нее билеты... А потом звонит Нина Феодосьевна: иди забирай билеты, папа договорился...
- Интересно, как он, вознесенный к вершинам славы, относился к родственникам, остававшимся простыми людьми?
- Очень их любил и почитал.
- Иван Семенович достиг огромного успеха и действительно всенародной любви. Но, наверное, ему хотелось большего: петь перед публикой всего мира.
- Это называется, Сережа, железный занавес, и отец в полной мере почувствовал его толщину и непроницаемость. Он мечтал, например, послушать оперу в театре "Ла Скала" - ему так и не дали это осуществить. Ни разу не выпустили на Запад.
- Но, говорят, Сталин любил его голос.
- Да, любил. Сталин вообще любил пение, Большой театр. Видимо, наша семья должна быть благодарна этому обстоятельству, поскольку мы не пострадали во время репрессий. Только однажды маму вызвали к Берии - он готовил компромат на Поскребышева и потребовал от мамы свидетельств об оргиях, которые якобы происходили у того в доме. Мама со всей свойственной ей непосредственностью изумилась известию о неведомых ей развратных сборищах. Но главное, думаю, ее не решились тронуть потому, что она была женой Козловского.
- Как он воспринял разделение России и Украины государственной границей?
- Он этого, по-моему, просто не почувствовал - украинская и русская культуры оставались для него неразрывными.
В свое время он очень много сделал для земляков - на отчисления от собственных концертов построил в Марьяновке музыкальную школу. Министр культуры СССР Е.А.Фурцева терпеливо, "по-доброму" объясняла ему, что государство не может позволить строительство школ на средства частных лиц. Но отец был упрям и добился своего. Школа существует.
- Отчего же, так заботясь о приобщении юного поколения к музыке, он не преподавал?
- Мне кажется, в глубине души он понимал, что это не его стезя. Помню, однажды он взял меня с собой в Михайловское на Пушкинский праздник. Я должна была там читать стихотворение "Талисман". Отец стал показывать. И читал это стихотворение необыкновенно, "не по логике", передавая не столько смысл, сколько музыку стиха - нараспев, растягивая слова. Это было очень красиво, но так мог делать только он - научить этому нельзя.
Поэзию он очень любил. Иногда мог позвонить поздно, чуть ли не ночью, и прочесть по телефону какое-нибудь стихотворение. Всегда интересовался мемуарной литературой. Поглощал огромное количество периодики, журналы в его комнате лежали буквально горой. Ориентировался в политике, готов был подолгу ее обсуждать, если находил подходящего собеседника. И на все у него была особая, порой весьма оригинальная точка зрения.
На приход "новой жизни" он реагировал спокойно, философски восприняв ее суету. Например, и не подумал торопиться с обменом денег, когда премьер-министр Павлов устроил очередной обмен-обман. Отец просто не стал этим заниматься. Мы потом нашли у него эти пятидесяти- и сторублевые купюры, превратившиеся в ничто.
Отец творил почти до самого конца. Незадолго до смерти у него появилась новая мечта. Он захотел снять фильм по опере "Снегурочка" и сыграть в нем. "Царь Берендей, - объяснял он мне, - персонаж без возраста, а записи можно взять прошлых лет". Купаву же мыслил только в исполнении Вишневской - видимо, воспринимая ее как сказочную неувядающую красавицу. Мне так жаль, что осуществить задуманное ему не удалось - не было денег. Он успел тогда выучить модное слово "спонсор". Это было совсем новое слово. Оно принадлежало эпохе, которую отец застал только в самом начале. Но его высокое искусство вместе с другими вечными непроходящими ценностями вошло в эту "новую" эпоху. Вошло и осталось с нами. Искусство ведь долговечнее человека.

Напечатать

Жизнь 00:15 / 07 Ноября 2025 15441

«С чувством гордости вышли 7 ноября советские люди на улицы Кенигсберга»

80 лет назад на нынешней площади Победы состоялся первый советский парад

Владислав Ржевский, Калининград

Труд

По площади чеканят шаг летчики, участвовавшие в Восточно-Прусской операции. Фото из открытых источников

«Поверженная прусская столица — Кенигсберг — 7 ноября 1945 года впервые за всю свою семивековую историю увидела великий Октябрьский праздник советского народа» — так 80 лет назад написала...