«Мы, как и вы, — христиане. В такие святые для нас дни давайте не будем убивать один другого. Предлагаем прекратить всякую стрельбу и высылку разведчиков с 6 часов вечера Страстного четверга до 6 часов вечера следующего вторника. О вашем согласии сообщите». Сегодня этот призыв кажется по меньшей мере наивным. Какое там прекращение огня, когда уже не первый год накануне святого праздника активность обстрелов, да и боевых действий в зоне СВО лишь возрастает. И все-таки пасхальное перемирие не выдумки. Самый яркий пример — 1916 год, когда, кстати, как и нынче, Пасха у православных и католиков пришлась на один день...
«В Страстной четверг, 20 апреля, из неприятельских окопов вышел офицер с двумя солдатами — все без оружия, с белым флагом. Пройдя полпути до наших окопов, они вбили кол в землю и, привязав к нему лист бумаги, ушли обратно», — напишет позже в своих мемуарах генерал-майор Василий Чеславский, командовавший во время Первой мировой войны 10-м Ингерманландским гусарским полком, что сражался на Юго-Западном фронте. В послании, о котором упомянул генерал, был уже знакомый нам призыв к прекращению огня, начиная со Страстного четверга.
Почему именно с него? Вообще-то вся Страстная седмица — неделя перед Светлым Христовым Воскресением — для любого христианина, будь он православный или католик, особенная: мы словно проживаем вместе со Спасителем его последние земные дни. И самые важные из них, самые насыщенные эмоционально и духовно — это три дня перед Пасхой, начиная с Великого четверга, когда на Тайной вечере Господь установил таинство евхаристии (поэтому верующие стараются в четверг непременно причаститься). В этот день мы вспоминаем и о предательстве Иуды, и о молении в Гефсиманском саду, где Христос, зная, что приближается Его смертный час, просит Отца пронести чашу сию мимо, добавляя: «Но не чего Я хочу, а Ты». В Великую пятницу скорбим вместе с Господом о его страданиях, о смерти на Кресте и символически участвуем в погребении: как раз сегодня, 18 апреля, во всех храмах выносят Плащаницу. А в Великую субботу, затаив дыхание, переживаем сошествие Христа во ад и Его победу над смертью. Совсем неудивительно, что для призыва к перемирию был выбран один из этих трех Великих дней!
Василий Чеславский признается, что одобрял в душе такую идею, поскольку никакого вреда она не могла принести — напротив, удалось бы наконец забрать с нейтральной полосы и похоронить убитых товарищей. В тишине написать домой письма с поздравлениями, разобрать посылки с пасхальными подарками. Но как командир полка он не мог дать на это разрешение: заключать перемирие имел право только командующий армией, а тот точно бы не позволил.
Дело в том, что годом раньше и на Северном фронте, который защищал от немцев Петроград, и на Юго-Западном уже случались стихийные перемирия на Пасху (в отличие от официальных, их называли братаниями). Солдаты выходили из окопов, угощали друг друга папиросами, хлебом, шоколадом, христосовались: в конце концов, когда месяцами сидишь в окопах в сотне метров друг от друга и не понимаешь, за что воюешь, противника начинаешь воспринимать таким же пострадавшим, как и сам. Имелся и другой значимый мотив: русская армия, хоть и испытывала «снарядный голод», но вот паек у солдат был сытнее и калорийнее, чем у противника. Зато у немцев и австрийцев всегда имелись водка, коньяк, шнапс, которые они с готовностью меняли на еду. Братания не были массовыми, и начальство на них не особо обращало внимания. Хотя из Ставки и поступило распоряжение строго наказывать ротных и командиров полков за общение нижних чинов с неприятелем — до разжалования в рядовые.
Чтобы понапрасну не рисковать, Чеславский просил передать в эскадроны, что никакого письма он не видел и ничего о нем не знает. Подчиненные поняли командира правильно: над окопами появился плакат: «Согласны». И стрельба с обеих сторон совершенно прекратилась в 6 часов вечера в Страстной четверг — безо всяких дополнительных условий, согласований и посредников.
«В Страстную субботу мой полк был сменен казаками, которым сообщили о «перемирии». Позже они рассказали, что в первый день Пасхи из окопов противника вышла группа австрийцев, которые вместо оружия несли бутылки. Казаки пошли навстречу, прихватив пасху, колбасу, сало (на фото слева). Разговелись. Потом появился казак с гармошкой, а у австрийцев нашелся скрипач. Начались танцы, куда собралась громадная толпа солдат с обеих сторон. Офицеры празднику не препятствовали. А командир казачьей сотни поздравил австрийского капитана, и они выкурили по сигаре: Ну а на третий день Пасхи в 6 вечера с обеих сторон завизжали снаряды и засвистели пули. И только что бывшие друзьями снова сделались врагами. Перемирие закончилось»...
С 1915 года цензурные отделы штабов фронтов и армий стали включать в свои отчеты для Ставки помимо сведений о дезертирстве, сдаче в плен, мародерстве, членовредительстве информацию о братаниях. Судя по отчетам, в пасхальных перемириях 1916 года участвовали десятки полков, артбатарей и железнодорожных батальонов Северного и Юго-Западного фронтов. Пропаганда, как водится, заговорила о германских провокациях (сейчас бы выразились поизящнее — ЦИПСО). Хотя братания у русских чаще происходили с австро-венграми: среди них было много славян, к тому же православных, так что если подозревать, то их. А логичнее сообразить, что крестьяне, а они составляли большинство нашей армии, просто хотели по-человечески, как у себя в деревне, встретить Пасху.
Вот, например, как это описывает солдат 41-го пехотного Селенгинского полка: «На первый день Пасхи, когда мы уже разговелись, стали из окопов махать шапками до своего врага. И он тоже начал махать, и стали звать друг друга в гости. Так и сошлись с австрийцами на средину между проволочным заграждением (на фото) без никакого оружия. Христосовались с православными и мирились с ними, как положено в Великодень (Пасху). Они дарили нам губные гармошки, перочинные ножики, фонарики, а мы им яйца, хлеб, конфекты, сало. Вместе плясали, а потом разошлись».
Впрочем, с немцами на Пасху братались тоже, и эти стихийные перемирия порой походили на концерты художественной самодеятельности. Так, в отчете цензуры упоминалось о «конкурсе хоров с обеих сторон и общих плясках под немецкую гитару». При этом перемирия нередко продлевались, как это было в форте Франц, что на Западной Двине: никому не хотелось умирать, особенно накануне мира. «Боев совсем нет, значит, скоро подпишут мир, — писал один из солдат форта домой. — Мы с германцами договорились пленных не брать, да и не стрелять попусту. А что пишут: мол, они хитрые и нас, русских, специально подпаивают, дабы заманить к себе и взять в плен, — так мы и без вина любопытничали, как у них житье-бытье обустроено».
Справедливости ради стоит сказать, что в 1917 году, особенно после Февральской революции, когда дисциплина в армии совсем упала, братания, в том числе и пасхальные, все больше стали походить на пьянки. Беспорядки подогревали и агитаторы от эсеров и большевиков, убеждавшие солдат не слушать командиров и замиряться с противником. В 1916-м этого еще не было. И даже строгий к соблюдению воинских уставов генерал Деникин называл те перемирия обычными для дней Святой Пасхи и считал, что «вызывались они нудным стоянием в окопах, любопытством и чувством человечности даже к врагу, которое русский солдат проявлял еще на полях Бородино».
Генералу, конечно, виднее. Но только военные историки утверждают, что во время обеих наших Отечественных войн — что с французами, что с немцами — братаний с русской стороны практически не было. Оно и понятно: когда страна борется за свое выживание и солдаты каждый день видят нанесенные врагом огромные разрушения и страшные жертвы, обмениваться с неприятелем пасхальными яйцами и плясать под гармошку вряд ли придет в голову. Но без Пасхального чуда все равно не обошлось. Так уж случилось, что празднования обеих побед — и в войне 1812-1814 годов, и в Великой Отечественной — пришлись на дни Светлой Христовой Пасхи, умножив и без того невероятное ликование.
А совсем скоро наполниться Пасхальной радостью предстоит и нам!
