МИНСК, 3 ИЮЛЯ

Главная Жизнь 01:01 08 Июля 2004 176

МИНСК, 3 ИЮЛЯ

Улица была длинной, дом большим, а я - маленьким. Улица называлась Московской, дом был двенадцатым, а я... Я мог называться Костей, Славой, Вовой, Сережей, Витей, Геной, Осей - ведь нас не так уж мало было в том доме, мальчишек, вынесенных нашими матерями

Ваганов Сергей

Напечатать

Итак, нас было трое - улица, дом и я. Наибольшую реальность из всех троих являл собою, конечно, я. Потому что я был живой, и у меня было будущее. Улица же была мертва. Ее, можно сказать, вовсе не было, потому что нельзя ведь назвать улицей заваленный битым кирпичом и покореженным железом, зарастающий бурьяном пустырь, где стоят - раз... два... три... - дома, пусть даже один из них под номером двенадцать. Да и дома-то, откровенно говоря, не было, потому что нельзя же назвать домом одни стены, накрытые проржавевшими, с дырами и острыми краями, кое-как подлатанными листами железа...
И все-таки они были - улица и дом. Улица угадывалась по нависшим над ней оборванным проводам, нескольким побитым, однако, живым каштанам, а дом - проемами бывших окон, загороженными кусками фанеры от сквозняков, дождя и снега, с торчащими наружу трубами от буржуек...
Мы играли в войну - оборудовали в развалинах штабы, у нас были целые склады оружия - штыки, карабины, гранаты, был даже ручной пулемет.
Войне этой, казалось, не будет конца. Но он наступил. Для меня - когда под тихий сентябрьский вечер, в нежарком солнечном мареве раздался глухой, рокочущий коротким эхом, взрыв.
Взрослые копали картошку в огородах, мы тоже ковырялись в бурой земле... А тут распрямились, тревожно глядя в сторону склада, куда свозили оставшееся от войны железо. Оттуда, на фоне заходящего солнца, шли две фигуры, как-то странно шли. Когда приблизились, я увидел чуть пригнувшегося мужчину в телогрейке и сапогах. Рядом, обхватив его за шею, прыгал на одной ноге пацан лет десяти, на месте второй торчали кости и капала кровь... Я до сих пор не могу понять, как он мог так прыгать, не роняя ни звука. Десятилетия спустя я встречал его иногда в городе, несколько раз возле суда на улице Ленина, а однажды он пришел ко мне "в газету". Пристроив костыль рядом с вытянутой ногой, он приблизил бледное, почти бескровное лицо и с едва заметной усмешкой стал говорить о том, что никак не может добиться признания себя инвалидом войны. Ну что я мог сказать ему в ответ?..
И был еще невесть откуда появившийся в нашем дворе Витька с партизанской медалью на груди и тоже без ноги. Сколько ему было лет? Пятнадцать, не более. Вот тогда-то мы и сложили окончательно оружие, потому что, как объяснил Витька, вышел такой приказ. И еще у него был горн, настоящий, блестевший начищенной медью горн. Это кажется сейчас сказкой из давних советских книжек, но было всамделишной правдой. По утрам Витька будил нас чистой мелодией, опираясь одной рукой на костыль, а другой воздев горн к высокому небу. И закипала работа. Первым делом мы разбили во дворе клумбу, конечно же, в форме звезды, огородив ее кирпичами, благо их было навалом. А потом посадили липы.
И было в том городе еще два места, куда нас тянуло как магнитом. Первым был танк. Идти к нему было не близко, но мы шли под водительством Витьки, минуя остатки домов. По дороге нас окликали пленные немцы, конвоиры отворачивались, когда они пытались всучить нам кто губную гармошку, кто перочинный ножик. Малодушные брали, остальные же, как и Витька, были неподкупны. Он первым, бросив костыль, забирался в танк, садился за рычаги, и вздыбленная на руинах машина сдвигалась, казалось, с места, скрежеща и разворачивая гусеницами кирпичные груды, устремлялась туда, куда смотрела ее пушка, туда, где еще воевали наши отцы, у кого они остались...
После танка мы шли в дом на площади Свободы. По правде говоря, каждый уцелевший дом был нам интересен, но этот - особенно. В нем размещался... музей. Кто-нибудь, наверно, удивится сейчас, но это был музей истории войны...
История еще грохотала боями на Западе, выстраивалась цепочками горожан, разбирающих завалы, передающих из рук в руки уцелевшие кирпичи для нового города. Она гудела паровозами, доставлявшими в город эшелоны с хлебом, станками и лесом, заходилась плачем от похоронок, звенела пилами и стучала топорами - вчерашние партизаны уже строили в Красном урочище автозавод. Она прорастала будущей памятью на пепелищах сотен Хатыней, опутанных колючей проволокой концлагерей...
Минск еще не был городом-героем, но городом героев уже был. Городом героев и жертв.
... Мы часами бродили по залам музея, подолгу задерживаясь у пушек и пулеметов, разглядывая самодельные партизанские винтовки и автоматы, гранаты и авиабомбы - кто из нас знал тогда, что это те бомбы, которые враг, отступая, заложил в подвалы Дома правительства, не поскупившись на их количество и вес, что провода, тянувшиеся к детонатору, хитро и коварно замаскированные, оказались обрезанными. Кем? Кто спас это уникальное здание? Известны только имена саперов, обезвредивших тогда в Минске сотни авиабомб, - майор Ивин, майор Кузнецов, младший сержант Васенков...
Мне долго казалось, что я понимаю, чем был тогда для нас этот музей. Он отделил нас от войны, внушив понимание цены, заплаченной за наши жизни, внушив сознание надежности и нескончаемости мира... Увы...
Ну а в "мой" музей я приходил еще много раз, с годами, правда, все реже. Однажды пришел к Вере Сергеевне Романовской. Она взяла меня под руку и повела в зал, где люди подолгу стоят с окаменевшими лицами, где не слышно шагов, а речь экскурсоводов сдержанна и немногословна. Зал оккупационного режима. Она водила меня от фотографии к фотографии, от экспоната к экспонату, рассказывая о том, как искали они тогда, в начале, имена, как везли из Тростенца уцелевшие ворота и собирали там, во рвах, все, что осталось от сожженных. Детская сандалия... пенсне... защелка от сумочки... А вот кандалы, цепи, дубинки, плети - орудия пыток из подвалов СД. Как истерты они от своей черной работы! "Знаете,- говорила она,- и тогда, в начале, и годы спустя люди приходили в музей, чтобы узнать о судьбе близких... К этим фотографиям нельзя было пробиться...".
Не знаю, дышит ли сегодня музей той подлинностью, с которой он начинался. Не уверен. И раньше, бывая там, замечал, как вытесняется она, эта подлинность, пропагандистской махиной, как толкуется история на придуманный в партийных кабинетах лад.
Но подлинное не вытеснить. Как не вытеснить из истории имена тех, кто начинал этот музей: Веры Романовской, подпольщицы и партизанки, партизана Петра Ловецкого, его первого директора, и Петра Гончарова. Как не вытеснить и тот факт, что канонада еще гремела на восточных границах Белоруссии, еще царил мрак оккупации, когда в партизанские отряды вместе с приказом о развертывании "рельсовой войны" поступила радиограмма: создать музей истории войны... И приказ: приступить к сбору материалов...
16 июля 44-го, прошагав в нестройных колоннах знаменитого партизанского парада, Петр Ловецкий пришел в дом на площади Свободы с портфелем, набитым гитлеровскими крестами. Потом, одолжив у фронтовой редакции "Комсомольской правды" машину, они с Петром Гончаровым поехали в Лошицу, где разместился еще не сложивший полномочий Белорусский штаб партизанского движения и куда было свезено оружие партизан. К машине прицепили пушку на деревянных колесах. По дороге колеса, не привычные к булыжной мостовой, рассыпались, машину пришлось отпустить, и они пошли на ближний рынок, увидели мужика с партизанской медалью. "Браток, ты чей? Копыльский? Помоги... ". И втроем тянули пушку через весь город. "Браток" помог втащить ее на третий этаж, оказавшись первым посетителем еще не открывшегося музея...
От нынешнего здания музея совсем недалеко до танка. Того самого, до 48-го, кажется, простоявшего подбитым на кирпичных грудах будущей площади. Потом его перетащили к Дому офицеров, на постамент, в память о гвардейцах 2-го Тацинского корпуса, первыми ворвавшихся на рассвете 3 июля в Минск.
Но первым был все-таки танк Валентина Григорьевича Белькевича. Почти два десятка лет назад я встречался с ним в его "хрущевке", кажется, на улице Матусевича. Тогда, на рассвете 3 июля, узнав, что он минчанин, командир батальона майор Радаев посадил его за рычаги своего танка: "Вперед, старшина, на Минск!"
Москва, Сталинград, Прохоровка на Курской дуге - такой путь. И вот наконец Минск, знакомый ему до боли. Он ворвался в город в четыре утра, в пять настиг на западной окраине отступавшую колонну гитлеровцев, к шести она была уничтожена, а в семь, едва найдя родительский дом на улице Пераможнай, оплакивал с отцом и матерью гибель сестры Тани. Днем раньше, 2 июля, фашистский автоматчик застрелил ее прямо на крыльце...
Спустя час, еще не зная, что будет награжден за Минск орденом Ленина, он вел свой танк через весь, уже мирный, город. Только тогда он понял, что не узнает его. То ли слезы, то ли пот застилали глаза. Он остановил машину, и тут же на броню забрался мальчишка: "Хотите, покажу дорогу?" Так они и приехали на площадь Свободы, где уже ликовал народ...
... Сегодня до Московской можно вмиг домчаться на метро, в несколько мигов - на машине. Но я пошел пешком. От "моего" танка проспектом, трижды сменившим название, мимо Дома правительства под Западный мост - путем, проложенным почти шесть десятилетий назад танком Белькевича.
Вот он, дом номер двенадцать. Как невелик он в окружении светлых громад! Как коротка улица моего детства! И только липы во дворе, только липы стали большими.

Напечатать

Жизнь 00:15 / 07 Ноября 2025 10205

«С чувством гордости вышли 7 ноября советские люди на улицы Кенигсберга»

80 лет назад на нынешней площади Победы состоялся первый советский парад

Владислав Ржевский, Калининград

Труд

По площади чеканят шаг летчики, участвовавшие в Восточно-Прусской операции. Фото из открытых источников

«Поверженная прусская столица — Кенигсберг — 7 ноября 1945 года впервые за всю свою семивековую историю увидела великий Октябрьский праздник советского народа» — так 80 лет назад написала...