ИВАН ТУРГЕНЕВ
1818-1883
Мария Андреевна Бекетова, тетка Александра Блока и его биограф, вспоминая события и настроения середины 70-х годов XIX века, с некоторым недоумением замечает, как распределялись симпатии современников между тремя великими романистами: "Тургенева многие предпочитали даже Толстому и Достоевскому".
А начинал Тургенев как поэт. К двадцати годам у него уже было около сотни мелких стихотворений и несколько поэм.
Влияние не только Пушкина и Лермонтова, но и Державина, и Жуковского, и Козлова, и Баратынского отчетливо ощущается в стихотворных опытах Тургенева. Высвобождение из цепкого плена большой поэзии дается нелегко. Тем не менее современники высоко отзываются о тургеневской хватке, поощряя, пожалуй, не столько достижения, сколько возможности автора. Белинский особенно красноречив.
Впрочем, Тургеневу удалось увлечь не только маститого критика, не только многих композиторов (на музыку положено более тридцати его сочинений), но и поэтов. Александр Блок, например, через 70 лет взял эпиграфом к одному из стихотворений строку Тургенева: "Утро туманное, утро седое..."; само стихотворение, а затем и весь свой сборник назвал "Седое утро".
Состоявшись как прозаик, Тургенев жестко отзывался о юношеском стихотворчестве. Но иногда вводил стихи в повести и романы. Так, четверостишие "Новым чувствам всем сердцем отдался..." включено в роман "Дворянское гнездо".
Свои поэтические вкусы Тургенев продемонстрировал, безжалостно редактируя стихи Тютчева и Фета - об этом экспромт "Все эти похвалы едва ль ко мне придутся...", произнесенный Тургеневым в ответ на приветствие Афанасия Фета:
Поднять бокал
в честь дружного союза
К Тургеневу мы нынче собрались.
Надень ему венок, шалунья Муза,
Надень и улыбнись!
Эпиграммы Тургенева пользовались большим успехом. К сожалению, сам он их не записывал. Сохранилось главным образом то, что запомнили слушатели. И если мы сегодня, улыбнувшись, можем сослаться на "язык родных осин", то благодаря не столько поэту Тургеневу, сколько мемуаристу Якову Полонскому.
МУМУ
Произошло отторгновение
от русской блажи,
от Тургенева.
равно любившего "Бордо",
Муму,
Россию,
Виардо.
Где вы, тургеневские барышни?
Вас выломали,
как боярышник.
И распинали ваших правнучек
в гулаговских вонючих прачечных
блатные,
их за грудь беря,
на грудах вшивого белья,
и сердце каждой,
как в чуму,
скулило, будто бы Муму.
Дом Тургенева
и Виардо
в Буживале.
В нем клошары,
как будто в метро,
проживали.
По ночам забирались в окно,
фыркнув зеркалу:
"Что за рожа!" -
и потягивали вино,
лежа.
На прогнившем паркете врастяг
черствым сыром похрустывали
и не знали,
что были в гостях
у великого русского.
Виноват ли продрогший клошар -
пьяный пасынок века,
что земной неустроенный шар -
не всеобщая библиотека?!
К вашим книгам,
Толстой и Шекспир,
миллионы не поднялись еще...
Если получитающий -
мир,
значит, мир -
полумыслящий.
Не великая будет нам честь,
если жизнь приукрасим.
Про Герасима мог ли прочесть
сам Герасим?
И, наверное, потому,
словно спрятанная в подвале,
по Герасиму
тень Муму
все скулит и скулит
в Буживале.
Переводами спасена,
снова просит людей:
"Не покиньте!"
То скулит по-английски она,
то -
на хинди.
У французских джинсовых девчат,
проходящих Сорбонной,
из-за пазухи уши торчат
той собаки спасенной.
Знают честь своего ремесла
сенбернары-спасатели,
и дворняжка спаслась
и спасла
дом писателя.
Так завыла дворняжка,
когда, постарев,
стены рушились,
что для вашего дома,
месье Тургенефф,
франки вмиг обнаружились.
Есть читающие.
Есть перелистывающие.
Я в читатели их не приму.
Слава богу,
не перевелись еще
понимающие Муму.
Вновь скулит она,
грустно почесывая
о тургеневский дом бока.
беспородная,
всечеловеческая,
чуть повизгивает
сквозь века...
Сколько напраслин,
а почему?
Мы -
и Герасим.
Мы -
и Муму.
В ДОРОГЕ
Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые,
Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица, давно позабытые.
Вспомнишь обильные страстные речи,
Взгляды, так жадно, так робко ловимые,
Первые встречи, последние встречи,
Тихого голоса звуки любимые.
Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,
Многое вспомнишь родное, далекое,
Слушая ропот колес непрестанный,
Глядя задумчиво в небо широкое.
1843
<НА Н.Х. КЕТЧЕРА>
Вот еще светило мира!
Кетчер, друг шипучих вин;
Перепер он нам Шекспира
На язык родных осин.
<1851>
КНУТ
Ременный кнут, не безуханный,
Забытый в поле, вижу я,
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя.
Кто дал тебе твой вид приятный,
Тебя тесемкою обвил,
И кто твой кончик сыромятный
Так превосходно прикрепил?
Скажи мне, кто владел тобою
И что он был за человек?
С тяжелой, легкой ли рукою?
А главное - кого ты сек?
Стегал ли ты клячонки жалкой
Хребет и впалые бока,
Иль, мирно чередуясь с палкой,
Гулял по <...> мужика?
Мужчин ли больше ты исправил,
Иль также женщин поучал?
И тот зачем тебя оставил,
Кто, кнут, тобою обладал?
Ты, громко девок вызывая
Иль к земскому, иль на гумно,
Иль к барину под сень сарая,
Стучал ли в низкое окно?
Иль, может быть, о бич славянской,
Вооружась тобой, холоп
Дал заднице понять дворянской
Тоску простых мужичьих <...>?
И что б ни делал ты доныне,
Привет тебе усердный мой,
Опора трона, друг святыни,
Символ страны моей родной!
<Не позднее 1855>
* * *
Все эти похвалы
едва ль ко мне придутся,
Но вы одно за мной
признать должны:
Я Тютчева заставил расстегнуться
И Фету вычистил штаны.
1856
* * *
Новым чувствам
всем сердцем отдался,
Как ребенок душою я стал:
И я сжег все, чему поклонялся,
Поклонился всему, что сжигал.
<1858>
ЛЕВ ТОЛСТОЙ
1828-1910
Может быть, это прозвучит неожиданно, однако похоже, что у истоков так называемой авторской песни, получившей самое широкое распространение во второй половине XX века, стоял Лев Толстой. Не нужно большого воображения, чтобы представить не только исполнителем, но и автором толстовской "Песни про сражение на реке Черной..." Владимира Высоцкого. Сатирический тон, развернутая повествовательность, вкрапления прямой речи, язвительная афористичность, - все это через столетие станет фирменным отличием песен-монологов таганского барда.
Виктор Шкловский с присущей ему остротой заметил, что зарево московского пожара 1812 года, полыхающее на страницах "Войны и мира", Толстой увидел с Малахова кургана в Севастополе во время Крымской войны. Бестолковщина, свидетелем которой был Толстой в сражении на реке Черной, легко прочитывается в описании военных действий в прозе Толстого, например, по ходу Аустерлицкого сражения. А у самой толстовской песни оказалось далекое и живое эхо. "Гладко было на бумаге..." - это, чуть изменив Толстого, мы не без основания повторяем гораздо чаще, чем хотелось бы.
ПЕСНЯ ПРО СРАЖЕНИЕ НА РЕКЕ ЧЕРНОЙ 4 АВГУСТА 1855 Г.1
Как четвертого числа
Нас нелегкая несла
Горы отбирать.
Барон Вревский генерал
К Горчакову приставал,
Когда подшофе.
"Князь, возьми ты эти горы,
Не входи со мною в ссору,
Не то донесу".
Собирались на советы
Все большие эполеты,
Даже Плац-бек-Кок.
Полицмейстер Плац-бек-Кок
Никак выдумать не мог,
Что ему сказать.
Долго думали, гадали,
Топографы все писали
На большом листу.
Гладко вписано в бумаге,
Да забыли про овраги,
А по ним ходить...
Выезжали князья, графы,
А за ними топографы
На Большой редут.
Князь сказал: "Ступай, Липранди".
А Липранди: "Нет-с, атанде,
Нет, мол, не пойду.
Туда умного не надо,
Ты пошли туда Реада,
А я посмотрю..."
Вдруг Реад возьми да спросту
И повел нас прямо к мосту:
"Ну-ка, на уру".
Веймарн плакал, умолял,
Чтоб немножко обождал.
"Нет, уж пусть идут".
Генерал же Ушаков,
Тот уж вовсе не таков:
Все чего-то ждал.
Он и ждал да дожидался,
Пока с духом собирался
Речку перейти.
На уру мы зашумели,
Да резервы не поспели,
Кто-то переврал.
А Белевцев-генерал
Все лишь знамя потрясал,
Вовсе не к лицу.
На Федюхины высоты
Нас пришло всего три роты,
А пошли полки!..
Наше войско небольшое,
А француза было втрое,
И сикурсу тьма.
Ждали - выйдет с гарнизона
Нам на выручку колонна,
Подали сигнал.
А там Сакен-генерал
Все акафисты читал
Богородице.
И пришлось нам отступать,
Р...... же ихню мать,
Кто туда водил.
1 Лица, упомянутые в песне, - высшие чины русской армии.
17:29
Полный бак, пожалуйста
