Что за осень стояла в этом году! Чистая хрестоматия! Багрец и золото. Словно природа в утешение человеку за дождливое лето спешила осветить его душу Пушкиным, "кипением желаний", вернуть любовь к "привычкам бытия". А уж в самом Михайловском, в Тригорском, в Петровском! Сороть синела той пронзительной синевой, которая иногда глядит на нас из лазурита старых икон с гиматиев Богородицы. Осины горели веселыми кострами: повесь чайник - и вмиг вскипит и прольется. Липы опадали дружно и беспечально - все сразу, как театральный снегопад.
В такую пору хорошо думается - подлинно "в ней много доброго", и она (опять вслед за Пушкиным) выравнивает и умудряет сердце и в каждой усадьбе старается не только сады и парки, а и всякую мысль, как злак и плод, "прибрать на зиму" и уложить в сознании как следует.
В Тригорском с его понемногу налаживаемым покоем, который так поддерживает заречная даль Дериглазовской стороны.
В Михайловском с его щегольством еще не обмявшейся новизны, версальской стрижкой газонов, нетронутой чистотой господского дома, безупречной трассировкой парковых дорожек и почти рукотворной расстановкой деревьев.
В Петровском со всем счастливым ужасом середины работ, поднятых грунтов, зияния еще пустых прудов, с новенькими молодыми садами и незнакомыми перспективами.
Сто раз я уже за время реставрации и реконструкции этих всем нам милых и будто с детства родных усадеб перекипел, переволновался, перенегодовал, сто раз успокоился и обрадовался, сто раз укорил и благословил. А вот приеду опять, исхожу парки и поля до последней благодарной усталости, насмотрюсь, надышусь, втянусь в новый, понемногу устаивающийся, а для кого-то теперь уж и просто единственный и вполне пушкинский порядок, где как будто "ничего не тянет", а все буду ловить себя на мысли, что хорошо-то хорошо, а то ли потерял что-то, то ли не могу развязать какую-то беспокойную мысль, таинственно связанную не с одной пушкинской усадьбой, а и со всем происходящим сегодня в русском обиходе и в моей душе.
Десятка два лет назад я проехал по нескольким литературным усадьбам сразу - был в Болдине и Бернове, в Спасском и в Ясной, в Тарханах и Абрамцеве. И то, что они прошли перед глазами вот так, подряд, особенно подчеркнуло общее - какую-то объединяющую печаль невозвратно минувшего. Они были какая посохраннее, какая позапущеннее, но все были Т А М - в своем прекрасном далеке, в почти мифологических временах своих хрестоматийных хозяев. Перепад времени чувствовался так остро, что, выходя за ворота, ты на минуту испытывал странный сбой, словно при подъеме с глубины, - надо было перевести дыхание. Увядание и элегический вздох входили в "программу", были частью "экспозиции", лучшим доказательством подлинности усадьбы. Сад "должен" был быть запущен, стены стары, крыши служб замшелы, аллеи глухи. Ведь они были таковы уже в самой классической русской литературе и живописи, из которых мы их таинственным образом еще до встречи знали.
Дворянство угасло при них, золотых наших классиках. При них "вишневый сад" уходил под топор "предпринимателя" Лопахина, при них выжигались каким-то внутренним сухим огнем бунинские "суходолы", озарялись "последними лучами" облупившиеся белоколонные дома Борисова-Мусатова и дотягивали свое "все в прошлом" затянутые неудержимой сиренью ветхие особняки Поленова.
Да ведь уже и у Пушкина, у Пушкина, если вернуться домой, к тому, что задело мысль, не для одной красы и молодого ссыльного кокетства сказалось о Михайловской усадьбе - "ветхая лачужка" (Языков в стихотворении "На смерть няни А.С.Пушкина" подтвердит записью с натуры: "...обоями худыми где-где прикрытая стена, пол нечиненный, два окна..."). А за окном сад "с калиткой ветхою, с обрушенным забором". Уж кто был точен и подлинен, так это Пушкин.
В этом и была дорогая и трудная задача хранителей - добиться живого и естественного равновесия подлинности и читательского ожидания. И лучшие музейщики, как великий (употребляю это слово как обыденное определение) Семен Степанович Гейченко, умели чудесным образом достигать этого. Конечно, и забор был цел, и калитка крепка, и службы обихожены, а вместе с тем неуловимо, но явственно звучала трещина угасания, "забытые вороты", "огромный запущенный сад", "в часовне ветхой бури шум..."
Мы верили Пушкину, его присутствию здесь - несомненно. Сопротивлялись разве педанты пушкиноведения. Ну, да мы ведь даже по истории Церкви знаем, что никто не приносит больше вреда вере, чем доктора богословия, которые сами давно мертвым рассудком погубили в себе детское сердце, которое одно знает, что настоящий свет прозрачен и не требует для своего понимания запугивающего истолкования. То, что мы видели, не противоречило ни школьному знанию Пушкина, ни любящему всеведению специалистов, ни нашему Бог знает как сложившемуся представлению о дворянской усадьбе, ни знакомой нам классике. Конечно, все старилось, и, как всегда в живом доме, то одно, то другое требовало хозяйского обхода, поправления, неизбежного ремонта.
Так что же сейчас-то, когда все так чудесно чисто, прозрачно, умно, так долговечно сделано, прибрано, доведено до формулы, так, что никакая наука поперек не заикнется, - мы смотрим вокруг со смущением? Парки стали осмыслены и просторны, дали открыты, дороги надежны, стоки вод обустроены, дома светлы, экспозиции почти безупречны.
Но почему, почему без всякой связи начинает вертеться в сознании совсем не усадебная мысль о "новых русских"? Эти ребята столь странно безлики, что так и кажется, что во всех коттеджах России живет один человек с журнальным пластиковым вкусом, не отличимый от своего соперника (у них нет друзей) ни речью, ни мыслью, ни миропониманием. Похоже, эта болезнь унификации, рекламной всеобщности проникает все, таинственным образом поражая все сферы жизни, и ее легко узнать по стандартно-роскошным банкам посреди старых живых кварталов древних городов, по типу молодого политика, которых делают в никелированных цехах и продают в упаковке, по "пакетам" мертвых больнично стерильных окон в переодетых квартирах типовых домов и, более, именно по обложечной жвачной мертвенности особняков и холодной роскоши машин, таких бедных в своей одинаковости, что сознание без улыбки подсовывает строку Блока и перед напором особняков твердит и твердит свое "мне избы серые твои..."
И не это ли тоскливо общее и безродное чувство ты с неловкостью и изумлением испытаешь перед щегольской церковью, строенной Церетели на Поклоной горе, и (совсем трудно выговорить) перед поражающей и смущающей сердце пышной холодностью площади храма Христа Спасителя.
Значит, вот оно как выглядит возрождение-то! Вот, значит, что такое Ренессанс! И вот почему сегодня при анализе того давнего высокого периода мировой культуры ученые холодно отворачиваются и торопятся мимо нерадующего блеска в "темное средневековье", открывая там высокое цветение духовных смыслов, мистическую одаренность, глубину мысли и религиозного чувствования и достоинство человеческого Богосыновства.
Вот, оказывается, что торчит занозой в воскресшем Михайловском - этот дух "возрождения", принесенный сегодняшними реставраторами, детьми своего времени, радующимися новым технологиям и новым материалам, как после долгого невольного поста. Это понятно и это грустно, словно мы, стыдясь, вычеркнули годы своей высокой бедности, весь сложенный двумя столетиями воздух, в котором рос и ветвился наш дух, и опять оказались в молодом веке европейского заимствования, который только-только расставил по Руси немецки-аккуратные усадьбы с французскими и английскими парками. И вот ты ходишь, как тогдашний мужик, дивишься затеям "господ" и не знаешь, как пройти, чтобы ненароком не помять и не изломать чего в этом нарядном мире.
"Здравствуй, племя младое, незнакомое!" - было написано поперек Ганнибаловой аллеи в 1952 году под большим потретом Сталина, встречающим гостей пушкинского праздника. Никто не улыбался - человек не всегда чувствует иронию времени: он в нем живет. Вот и сегодня надо здороваться с новым, опять незнакомым племенем. Тут нет ничьего умысла. Куда бы делся Пушкин от времени? Мы все сегодня "новые русские" и, пожалуй, сами, растлеваемые глянцевой пестротой дня, уже не поняли бы запущенной, угасающей усадьбы "отставших обоев" и "ветхих калиток".
Ну что ж поживем в новой, технологически безупречной и пока немой усадьбе. И не будем печалиться. Поверим родной природе и родному климату. Они не меньше нас любят Пушкина и тоскуют без него в Михайловском. Пусть он поживет пока в Петербурге, на книжных полках и в нашей памяти. А там, глядишь, все обомнется и потемнеет, выветрится и зарастет, пригнется и осядет, и он опять прилетит домой, и бросятся к нему "увянувшее поле", "промерзший дол", "мглой волнистою одетые небеса", "дворовый мальчик" с Жучкой в салазках, "опальный домик", "пустынная келья" - милое, вечное, старое, бедное, родное Михайловское. И мы из "новых русских" станем с ним, как прежде, просто русскими и разве в вечерних сказках будем рассказывать внукам о сиренном, настойчиво и успешно периодически искушающем родную историю слове "возрождение".
09:26
Сны мечты в Нью-Дели
