ВИКТОР АСТАФЬЕВ: ГИБЕЛЬ НИКОЛАЯ РУБЦОВА

Главная Жизнь 01:01 27 Января 2000 7553

Во втором номере "Нового мира" за нынешний год будет продолжена публикация документально-художественной прозы Виктора Астафьева "Затеси". "Из тетради о Николае Рубцове" - так назвал писатель эту работу. Фрагменты из нее мы предлагаем вниманию читателей "Т

Напечатать

...Иду я по набережной, навстречу мне едва живой тащится знакомый врач. Поздоровался я с ним и спрашиваю, чего он такой усталый-то? А он в ответ:
- Всю ночь вашего Рубцова, поэта, спасал, вены в кучу собирал, умудрился, дурак, поувечиться на торфоучастке, куда "скорая" пройти не может, тащили его, волокли до дороги-то, крови много потерял...
Днем меня не пустили к Рубцову, сказали дня через два-три оклемается поэт, тогда и свидетесь. Я на денек слетал по вызову в Москву, на рынке купил свежайших пупыристых огурчиков, и, когда Коля явился на мой зов, мы сели на скамейку над рекой, я сунул ему три огурчика в здоровую руку со словами:
- На, попитайся витамином, может, поумнеешь.
- А я уже и так умный, - беспечно ответил поэт. - Стихи пишу, несколько штук уже написал. Хочешь, почитаю?
И он прочитал мне "Ферапонтово", "Достоевский", "В минуту музыки печальной", "Философские стихи" - целое поэтическое откровение. Читал без юродства, без противного выпендрежа, юношески звенящим голосом.
- Ох, Коля, Коля! - сказал я со вздохом. - "Голова ты моя удалая, долго ль буду тебя я носить"?
- Теперь поди-ка долго, - задумчиво молвил он и оживился. - Огурчиками я мужиков угощу. Знаешь, какие мировые мужики со мной в палате лежат.
- Давай поправляйся скорее, на рыбалку поедем.
- На Низьму?
- Хочешь, так на Низьму.
Было дело в первое лето по приезде в Вологду, всей семьей подались мы на пристань с целью поехать на рыбалку, но куда именно, не знаем. Я прочел на расписании названия пристаней, и мне понравилось слово "Низьма". И только купили мы билеты, как дочь говорит:
- А вон дядя Коля из "Поплавка" выплывает.
Был Коля "на развязях": судя по осунувшемуся лицу, потухшему взору, мокрой сигаре во рту, давно уж он не спал ладом, не ел. Я предложил Рубцову поехать с нами на речку Низьму. Ему, видать, было уж все равно, куда идти, куда ехать или плыть. Всю дорогу на верхней палубе катера, обдуваемый теплым ветерком, наш попутчик проспал и на речку Низьму прибыл уже взбодрившийся...
Ужинали домашней снедью. Вина с собой мы не взяли, было лишь две или три бутылки пива. Коля молча выпил кружку пива и молча же, отчужденно чего-то поел. Он был расстроен тем, что дочь моя - воструха уязвила его мужское достоинство. Заметив, что он тащит к огню веточки да палочки, заявила, что у него и силы-то никакой нету. Через большое время, уже в сумерках, поэт вскинулся:
- А-а, я все понял! Ты, Ира, когда щупала мою руку и говорила, мускул-то у меня нету, так это ты вату на пиджаке нащупала. Ты, видать, не знаешь, что в мужской пиджак на плечи подкладывают вату.
Я незаметно показал дочери кулак, и она согласилась насчет ваты, Коля оживился, начал смеяться, с охотой попил чаю с пряниками и даже покритиковал низьменских старух за то, что забыли они народные песни и орут черт-те какую киношную дребедень. Ввечеру в речке начали пиратничать банды окуня. Были они тут опытны и хитры, загоняли стайки малявок меж бревен, чаще всего туда, где бревна сходились клином, и выедали их. Пользуясь моментом, я подсовывал им мелкую блесну и скоро надергал на завтрашнюю уху рыбешки.
До наступления холодной ночи нас крепко чистил комар, да и чайку крепкого напились, но в поздний уже час, когда смолкли певуньи за рекой, а на речке запели кулики, парами летая над водой с берега на берег, мы с Колей легли на плащ и укрылись пледом по одну сторону огонька, мать с дочерью по другую.
Я пробудился рано, надеясь на утренний клев. Коля сладко спал, подложив ладошку под щеку. Подживив огонек, я пошел вверх по реке со спиннингом и возвратился к табору, когда довольно уже высоко стояло солнце. Коли на стане не было, куда пошел - не сказал. Вольный человек, не привык давать отчет кому-либо в своих действиях, поступках и желаниях.
Возвратился Коля сияющий, неся в пригоршнях первые летние грибы, и начал хвастаться, как он лучше всех детдомовских ребят искал грибы, и сейчас вот раз - и нашел! Прямо у дороги. Никто не нашел, а он вот нашел и еще найдет.
Вернулись мы домой отдохнувшие, ближе познакомясь с вологодской природой и тихой речкой Низьмой. Коля, свежий, бодрый, сказал, что будет работать и мы еще как-нибудь соберемся в поход.
- На Низьму, Виктор Петрович, на Низьму. Сейчас там знаешь сколько грибов! - аж подпрыгивал на прибольничной скамейке Рубцов.
Я твердо обещал Коле поехать с ним на Низьму, но когда в конце недели пришел в больницу, его там уже не было. Пьяницы, кореша, литературные прихлебатели уманили, увели слабого человека из больницы. Лишь через несколько дней увидел я его среди гомонящей артельки, окружившей агромадного роста и веса дядю. Был он лохмат, небрит, телогрейка на нем была надета прямо на голое тело, и по телу тому вилась, реяла, чертом прыгала, томительными, любовными изречениями исходила татуированная живопись. Коля грозил этому громиле рукой, обмотанной грязным, уже размахрившимся бинтом, кричал, что ему все рокосовцы в Вологде знакомы. Я спросил, в чем дело, мужик, с презрением глядевший на гомонящую вокруг мелкоту, покривил налимью губу:
- Да вот вшоныш этот, - кивнул он на Рубцова, - попросил спичек прикурить и давай те спички чиркать и бросать, чиркать и бросать... Он че, от роду ударенный иль недавно заболел?
Коля взвился было, но я отобрал у него коробок со спичками, вернул его владельцу, попросил извинения у человека, который плюнул под ноги и пошел дальше. Коля ко мне с претензиями, не лезь, куда тебя не просят, мы бы этому хмырю таких п... навесили, что он бы месяц, может, и полгода красными соплями сморкался...
Хорошо, что громила был чем-то озабочен и куда-то устремлен, иначе он зашиб бы поэта и его окружение одним махом. Да что об этом толковать в пьяный кураж впавшему человеку.
Я ушел от драчливой компании и какое-то время нигде не встречал Николая. Он через общих знакомых заказал, чтоб я зашел к нему домой; повиниться захотел, решил я.
Дома были оба, и трезвые. Коля сообщил мне, что они решили с Людмилой расписаться, хватит гулять-куролесить и всякой хреновиной заниматься, пора за ум браться.
- Пора. Конечно, пора. Когда сочетаетесь-то?
Они назвали число. Выходило через две недели после крещенских морозов.
В квартире по-прежнему царило запустение, изожженная, грязная посуда была свалена в ванную вместе с тарой от вина и пива. Там же кисли намыленные тряпки, шторки-задергушки на кухонном окне сорваны с веревочки, столы в пятнах от гасимых о них окурков и словно изглоданы по краям. Об эти края сбивались железные пробки с пивных и прочих бутылок. Постель на диване была нечиста, из неплотно прикрытого шкафа вывалилось белье, грязный женский сарафан и другие дамские принадлежности ломались от грязи.
Ох, не такая баба нужна Рубцову, не такая. Ему нянька иль мамка нужна вроде моей Марьи, да что поделать, не у всякого жена Марья, а кому Бог даст. Коле Бог давал совсем ему не подходящих спутниц, в последнее время все чаще лахудр.
Ее, мою Марью, и считали Колиной женой во всей округе - так часто они сходились на почте, в хлебном магазине, в очереди в кулинарии иль за молоком.
Ей, моей Марье, и суждено было первой узнать о трагедии, случившейся в квартире поэта Рубцова.
Умиравшая года три назад от энцефалита, пережившая множество страшных болезней, последствия которых, хотя и не совсем сломали ее, человека крепкой уральской рабочей породы, она с утра до вечера копошилась по дому, работала да печатала мои, не куриной, а коршуньей лапой писанные рукописи.
С вечера она жаловалась на головную боль, на ногу, пораженную костным туберкулезом, и я настоял, чтобы утром она шла в больницу. И вот явилась, слышу - плачет, носищем своим выдающимся шмыгает! Ну, думаю, ей велено ложиться в больницу, а она, как всегда, не хочет туда - некогда ей, дети, муж, стирать надо, варить, рукопись не допечатана. Сейчас я пойду и дам ей выволочку. Решительно направился я в прихожую, там, опершись на косяк, Марья моя в три ручья заливается.
- Она убила его! - говорит.
- Кто? Кого убил? Когда? Зачем? - спросонья ничего понять не могу.
- Она, эта женщина, убила Колю Рубцова... - Марья Семеновна упорно не называла Дербину по имени.
Я понял, что она вместо больницы подалась на почту - сдавать бандероли и письма, там ей сообщили о том, что ночью Рубцова убила его сожительница.
Так оно и было, только вместо слова "убила" стало обозначаться - "задушила".
Я взял из рук Марьи сумку с почтой и ни с того ни с сего принялся ее ругать за то, что она вместо больницы шляется черт знает где. Но скоро опомнился и позвонил Александру Романову, руководителю нашему. Он с испугу и от неожиданности лишился речи, скоро перезвонил мне, не веря в случившееся:
- Звони, Саша, в Москву, а я обзвоню наших ребят.
Скоро к нам пришли Саша Романов и Витя Коротаев, что делать, спрашивают. Я не знал, что делать. Дербина сама ушла в милицию в пять часов утра. Перед этим вымыла руки и пошла сдаваться. Убиенного увезли в морг, и я несмело предложил ребятам сходить туда, зачем - не ведал.
Морг-подвал был вкопан в берег реки Вологды, под яр навалена, насыпана была куча всякого мусора и спецпринадлежностей, проросших чернобыльником, сыплющим семя по грязному снегу. Ломаные носилки, гипсы, тряпье, черные бинты и даже криво сношенный протез рифленой подошвой торчал из гнилого сугроба. А в приделе морга, на деревянной скамейке, лежал черный труп, вознесший беспалые руки в небеса, и от него, несмотря на зиму, источался тяжелый запах. Ребята оробели: говорят - ты, мол, Виктор Петрович, старше нас, на фронте был, всего навидался.
Да, навидался. Никому не пожелаю того видеть, что зрил за жизнь свою. И начались мои памятные виденья в шестилетнем возрасте такого же вот черного трупа моей мамы-утопленницы. Мне запретили на нее смотреть, но мальчишеское любопытство непобедимо, я глянул на утопленницу через забор и долго потом вскакивал ночами, орал. Бабушка отпаивала меня святой водой.
Я прошел в морг. Внутри он был не так ужасен, как снаружи. Мрамором отделанный зальчик был негусто заполнен носилками или топчанами с наброшенными на них простынями, под которыми угадывались тела упокоенных. Меня встретила пожилая пьяненькая тетка с бельмом на глазу - такие, на мой взгляд, особы и должны здесь хозяйничать. Тетка открыла было рот, но я сунул ей пятерку, и она запричитала:
- Вы к Коленьке, к Рубцову? Вот он, вот он, ангелочек наш, соловеюшко вологодский. - Приоткрыла простынь на крайнем топчане. Я попросил прибавить свету. Самое удивительное было в том, что Коля лежал успокоенный, без гримасы на лице и без языка, который непременно вываливается у удавленников. Едва я не вскрикнул, заметив вместо гримасы привычную, хитроватую иль даже довольнехонькую улыбку в левом углу рта, словно бы Коля говорил мне: "Ну оставайтесь, живите. А я отмаялся".
Горло Коли было исхватано - выступили уже синие следы от ногтей, тонкая шея поэта истерзана, даже под подбородком ссадины, одно ухо надорвано. Любительница волков, озверевши, крепко потешилась над мужиком.
Не знаю, правда или нет, будто соседи слышали иль в милиции убийца призналась, что Николай на мгновение вырвался из ее лап и успел сказать: "Люда, я же тебя люблю". Не помогло. Какая-то сатанинская сила, непонятная самой женщине, овладела ею, и она не смогла опомниться, остановить себя.
Да, он пришел пьяный, да, снова куражился над нею допоздна, бросал в нее горящие спички - чуть не полный коробок горелых спичек обнаружился на полу, да, оскорблял ее и поносил. Ну встань, уйди, навсегда уйди или хотя бы на ночь. Нет, необъяснимая, тягостная сила накапливалась в ней не первый день, не один месяц. За столом напротив человек бросает в нее горящие спички, а она даже не отворачивалась, не чувствовала ожогов. Грозовая туча заполняла ее сердце и поднималась все выше и выше, темня рассудок.
...Но был безумец... Мною увлеченный,
Он видел бездну, знал, что погублю,
И все ж шагнул светло и обреченно
С последним словом: "Я тебя люблю!"
Пройдут годы после смерти поэта. Убийца отсидит в тюрьме, вернется на родину, в райцентр, и издаст в райгородишке Вельске сборник стихов под названием "Крушина". Книжку, заполненную сильными, трагически звучащими стихами, уникальнейшим материалом. Случалось, и прежде от насильственной смерти погибали поэты, бывало, женщины их отравляли, кололи, стреляли, но чтобы руками, живыми руками женщина удушила мужчину, поэта поэт (а "Крушина" - убедительное свидетельство тому, что Людмила Дербина - поэт даровитый), - оттого все выглядит еще трагичней. В бремени своем носящая непомерно тяжкий груз, душу, в пепел сгораемую на медленном огне, тоску, раскаяние, любовь неугасимую, презрение людское, ненависть и много-много еще такого, чего никому не дано пережить и осознать.
Главное и самое болезненное, о чем свидетельствуют стихи Людмилы Дербиной, - она любила, любит и не перестает любить так чудовищно погубленного ею человека. Вот эту-то тайну как понять? Как объяснить? Каяться? Но вся книга и есть раскаяние, самобичевание, непроходящая боль и мука, вечная мука. Было бы, наверное, легче наложить на себя руки и отрешиться разом ото всего. Но Бог велит этой женщине до дна испить чашу страдания, до конца отмучиться за тот тягчайший грех, который она сотворила, до могилы пронести крест, который она сама на себя взвалила.
...Пройдут годы. Посмертная слава поэта Рубцова будет на Руси повсеместная, пусть и не очень громкая. Найдется у вологодского поэта много друзей, биографов и поклонников. Они начнут превращать Николая Рубцова в херувима, возносить его до небес, издадут роскошно книги поэта. Не мечталось Рубцову такое отношение к себе при жизни. Все чаще и чаще станут называть Николая Рубцова великим, иногда и гениальным поэтом. Да, в таких стихах, как: "Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны", "Видение на холме", "Добрый Филя", "Шумит Катунь", "Прощальное", "Вечерние стихи", "В гостях", "Философские стихи" и в последнем, в чемодане найденном, откровении века "Село стоит на правом берегу" - он почти восходит до гениальности. Но все же лучшие стихи поэта говорят об огромных, нереализованных возможностях. Он уже пробовал себя в прозе, он приближался к Богу, реденько и потаенно ходил в церковь, застенчиво молился.
Душа его жаждала просветления, жизнь - успокоения. Но она, жизнь, повторюсь, плохо доглядывает талантливых людей. И Господь, наградив человека дарованием, как бы мучает, испытует его этим. И чем больше оно, дарование, тем большие муки и метания человека.
Есть у известного современного скульптора изваянная фигура Сергия Радонежского, установленная на зеленом холме средь зеленой поляны возле Сергиева Посада. В середке фигуры святого не зародышем, но смиренным ангелочком таится маленький, чистый мальчик.
Эту идею шибко ныне плодовитый и патриотичный скульптор скоммуниздил у древних ваятелей, перенес со старых православных икон. И Бог с ним, всяк живет и творит как может.
Вот и в поэте Николае Рубцове помещался этот светлый, непорочный ангелочек, оберегал его от многих пороков, удерживал от совсем уж поганых и безрассудных поступков, но не всегда справлялся со своей задачей. Однажды ангелочек-хранитель упорхнул куда-то, может, в голубые небеса подался - почистить крылышки от скверны нашей жизни, от экологической грязи, и тот архаровец, детдомовский удалец, взял верх над мятущейся, ранимой душой поэта, подтолкнул его к гибельной черте, на краю которой он бывал уже не раз.
Свершилась еще одна трагедия в русской литературе, убыла и обеднилась жизнь на Руси, умолкнул так и не набравший своей высоты пронзительно-русский национальный певец.
"Постойте! Поплачем!" - говорил древний арабский поэт много веков назад. Давайте последуем его призыву.

Напечатать

Жизнь 16:02 / 28 Декабря 2024 13304

Поклонская предрекла россиянам новые испытания в 2025 году

Бывший прокурор Крыма пожелала соотечественникам «верных людей рядом»

Бывший депутат Государственной думы, экс-прокурор Крыма Наталья Поклонская предупредила россиян о новых испытаниях в наступающем 2025 году. «Наверное, 2025 год преподнесёт нам новые испытания, которые «отвлекут» от предыдущих....